— Но я знаю, матушка, что вы всегда со мной! Я чувствовала, что ей хотелось сказать еще многое, но она не была уверена, смогу ли я понять ее. Как большинство родителей, она все еще видела во мне ребенка, и ей было трудно изменить это привычное представление.
В сущности, она предупреждала меня о грозящей опасности.
Жизнь в Эверсли била ключом. Хозяйствование в имении отнюдь не являлось единственным занятием Дикона и его сыновей. Дикон был одним из самых известных и важных лиц на юго-востоке страны; и у него было много интересов в Лондоне.
Дэвид любил дом и имение, поэтому Дикон мудро предоставил ему это поле деятельности. Дэвид часами просиживал в библиотеке, которую он значительно пополнил. У него были друзья, наезжавшие к нему из Лондона и иногда гостившие у нас по несколько дней. Все они были очень образованы и начитаны, и, как только кончался обед, Дэвид вел их в библиотеку, где они засиживались за полночь, попивая портвейн и толкуя о материях непонятных и неинтересных для Джонатана и его отца.
Я любила прислушиваться к их разговору за обедом, и, если вмешивалась в него или пыталась вмешаться, Дэвид приходил в восхищение и всячески поощрял меня высказать свое мнение. Он часто показывал мне редкие книги, карты и рисунки, изображавшие не только Эверсли и окрестности, но и различные части страны. Он интересовался археологией и немного посвятил меня в эту науку, показывая и рассказывая, что было найдено при раскопках и как картины древней жизни могут быть восстановлены с помощью изучения найденных вещей. Дэвид был страстным любителем истории, и я могла слушать его часами. Он давал мне читать книги, и потом мы обсуждали их, иногда гуляя в саду, иногда во время поездок верхом.
Время от времени мы останавливались подкрепиться в каком-нибудь старинном трактире, и я замечала, как сильно Дэвид нравился людям. Они относились к нему почтительно, но я быстро поняла, что это было уважение совсем иного рода, чем то, которое они оказывали Дикону или Джонатану. Те требовали его — не словесно, конечно, но всем своим видом превосходства. Дэвид был другим: он был добр и мягок в обращении, и дань уважения отдавалась ему потому, что люди отзывались на его доброту и кротость и хотели, чтобы он знал это.
Общение с Дэвидом доставляло мне огромное удовольствие. Он будил во мне интерес к самым разнообразным вещам, и те предметы, которые могли показаться скучными, становились увлекательными, когда он их мне объяснял. Я не могла не видеть, что он продвигает вперед мое образование куда быстрее, чем это делает моя гувернантка; у меня даже стал исчезать мой французский акцент, проявляясь теперь лишь изредка. Я все больше привязывалась к Дэвиду.
Иногда у меня появлялось желание, чтобы Джонатана, вносившего в мою жизнь такую сумятицу, вовсе не было на свете.
Два брата были почти во всем диаметрально противоположны. Они и внешне отличались друг от друга, что было довольно странно, так как, если сравнивать черту за чертой, они были одинаковы. Но совершенно различные характеры братьев наложили свой отпечаток на их лица и сводили на нет это сходство.
Джонатан был не тот человек, чтобы осесть в поместье и заниматься сельским хозяйством. Он вел какие-то дела в Лондоне. Я знала, что одной из сфер его деятельности было банковское дело. Мой отчим, богатый и влиятельный, имел очень разносторонние интересы. Он часто бывал при дворе, и матушка сопровождала его при этом, так как он никуда не уезжал, не взяв ее с собой. Найдя свое счастье так поздно в жизни, они как будто преисполнились решимости не упустить ни одного часа из того времени, что еще могли быть вместе. Таковы же были мои дедушка с бабушкой. Такими, я думала, должны быть, наверно, все идеальные браки — те, в которые вступают люди, зрелые в суждениях и разбирающиеся в поведении мужчин и женщин. Жаркое пламя юности вспыхивает и быстро выгорает; но ровный огонь зрелого возраста, поддерживаемый опытностью и пониманием, может ярко гореть всю жизнь.
Беседы с Дэвидом будоражили и обогащали мой ум; с Джонатаном я испытывала совершенно иные чувства.
Его отношение ко мне изменилось: я ощущала в нем некое нетерпение. Иногда он целовал меня и прижимал к себе, и в его манере обращения сквозил какой-то тайный смысл. Инстинктивно я чувствовала, что это значит. Он хотел заниматься со мной любовью.
У меня могло бы возникнуть романтическое чувство к нему. Я не могла притворяться перед самой собой, что он не пробуждал во мне новые, неизведанные эмоции, которые я не прочь была испытать; но я также знала, что он заигрывает со служанками. Я видела, какими глазами они смотрят на него, и его ответные взгляды. Я слышала, как они шептались, что у него в Лондоне есть любовница, которую он навещал каждый раз, как бывал там, а это случалось частенько.
Такого и следовало ожидать от сына Дикона, и, если бы я была к нему равнодушна, меня это нисколько бы не трогало. Но я думала об этом неотвязно. Иногда, помогая мне сойти с седла (что он проделывал неизменно, хотя я вполне была в состоянии спешиться сама), он прижимал меня к себе и смеялся при этом, и, хотя я быстро выскальзывала из его рук, но меня немного тревожило сознание того, что на самом деле мне хотелось остаться в его объятиях. У меня возникало желание зазывающе улыбнуться ему и позволить делать со мной то, что входило в его намерения, потому что я знала, как сильно мне хотелось испытать это.
В Эверсли висели фамильные портреты — мужчин и женщин, и я часто их рассматривала. Они были двух типов, разумеется, лишь в одном отношении, так как характеры их были совершенно различны и не поддавались точному распределению по категориям; я просто имею в виду, что они разделялись на тех, кто был одержим плотскими желаниями, и кто не был. Я могла это определить по выражению их лиц — чувственных или суровых. Там была одна из прабабок по имени Карлотта, воплощавшая собой первый тип. Судя по всему, она вела весьма красочную, полную приключений жизнь с вожаком якобитской клики. А рядом висел портрет ее сводной сестры, Дамарис, матери Сабрины, которая принадлежала ко второй категории. Моя мать была женщиной, понимающей, что такое страсть, и нуждавшейся в ее постоянном проявлении. Джонатан заставил меня почувствовать, что я была такой же.
Поэтому много раз случалось так, что моя воля ослабевала и я была готова уступить его домоганиям.
Только из-за моего положения в семье он не рискнул вовлечь меня в плотскую связь. Не мог же он обращаться с дочерью своей новой мачехи, как с лондонской подружкой или с одной из служанок в нашей либо соседней усадьбе. Даже он не осмелился бы поступить так. Моя мать пришла бы в ярость и постаралась бы, чтобы и Дикон разъярился. А Джонатан, несмотря на всю свою дерзость, не желал навлекать на себя отцовский неистовый гнев.
Вплоть до моего семнадцатого дня рождения мы продолжали с ним играть в эту дразнящую игру, обрекавшую нас на Танталовы муки. Я часто видела Джонатана во сне — как он приходит в мою спальню и ложится ко мне в постель. Я даже закрывала дверь на замок, когда эти видения становились уж очень яркими. Я всячески старалась не встречаться с ним глазами, когда он позволял себе, по своему обыкновению, маленькие фамильярности, тайный смысл которых я прекрасно понимала. Когда он уезжал в Лондон, я представляла себе, как он навещает свою любовницу, и ощущала бессильный гнев и ревность, пока Дэвид не успокаивал меня рассказами о своих интересных открытиях памятников прошлого. Тогда я была в состоянии забыть о Джонатане, как забывала о Дэвиде в обществе его брата.
Очень хорошо и приятно играть в такие игры, пока тебе нет шестнадцати, но другое дело, когда достигаешь зрелого возраста в семнадцать лет — срока, когда многие девушки считаются созревшими для замужества.
Я начала замечать, что моя мать, полагаю, и Дикон тоже, хотели бы выдать меня либо за Дэвида, либо за Джонатана. Мне было ясно, что матушка предпочитала Дэвида: он был спокойный и серьезный и на его верность можно было положиться. Дикон же считал Дэвида «занудой»и, по-моему, держался того мнения, что такой живой, веселой девушке, как я, гораздо интереснее будет жить с Джонатаном. Впрочем, как и моя мать, он дал бы свое благословене на любой из этих двух вариантов.
Такой брак удержал бы меня около них, и моя матушка, для которой ее бесплодие было единственной ложкой дегтя в бочке меда ее супружеской жизни, могла бы надеяться на рождение внуков под крышей родового гнезда.
