— Тогда он в этом преуспел.
— Я думаю, нам надо избавиться от всей обстановки, вычистить дом… и полностью его перестроить — посмотрим, что тогда будет. Во всяком случае, о Джереми Грэнтхорне можно уже не думать, мы о нем больше не услышим.
Но здесь она оказалась не права: новым владельцем Эндерби-холла стал именно Джереми Грэнтхорн.
Для Эндерби-холла он не сделал ровным счетом Ничего, и все осталось, как было.
Эбби была одной из служанок, в обязанности которой входило ухаживать за мной, и получила она это задание не только потому, что была хорошей работницей, но и потому, что, по словам матери, была очень веселой, то есть весьма болтливой.
Сама я говорила немного. Я постоянно была погружена в свои мысли, но Эбби не относилась к тем людям, которые нуждаются во внимании собеседника. Убирая комнату, а я, лежа, следила за ее движениями, читала или шила, она, не переставая, говорила; о том, что сейчас происходит в доме. Порой я кивала или бормотала в ответ что-нибудь, но только потому, что не хотела портить ей удовольствие, хотя на самом деле меня редко интересовали ее разговоры. Ничто в эти дни не способно было меня заинтересовать.
Эбби неоднократно болтала о наших соседях, и постепенно я заметила, что имя Джереми Грэнтхорна все чаще и чаще звучит в ее речах.
— С ним живет слуга, мисс, один-единственный. Говорят, он не любит женщин. — Она хихикнула. — Я бы сказала, он очень забавный человек, госпожа. И этот его слуга, Смит его зовут, он точь- в-точь, как хозяин. Как-то мимо их дома проходила Эмми Кэмп и решила зайти к ним. Этот Смит был в саду, и Эмми спросила его, как пройти в деревню Эверсли, будто бы не знала. Это она-то, которая родилась и всю жизнь прожила там! Эмми сказала: «Какой дорогой можно дойти туда?» Он, не произнося ни слова, показал ей, и она тогда спросила: «Вы немой, сэр?» Тогда он сказал ей, чтобы она следила за своими словами и не дерзила. Эмми утверждает, что она просто спросила у него дорогу и что он ей не поверил. «Ты пришла шпионить за нами, — сказал он. — Мы не любим, когда за нами следят, будь поосторожнее. С нами живет большой пес, и ему тоже не нравится, когда люди вынюхивают здесь что-либо!» Эмми была потрясена. Она любит мужчин, и они, как правило, неравнодушны к ней, но не этот Смит. Она говорит, что он любит только своего хозяина.
— Не надо было Эмми спрашивать, — заметила я. — Это не ее дело.
— О нет, мисс, вы же нас знаете. Нам просто интересно, что это за люди…
На следующий день Эбби пришла с очередными новостями:
— Там никто не бывает. Бидди Лэнг говорит, что они сами привидения: двое мужчин… в таком большом доме — это весьма странно, по словам Бидди.
Но меня абсолютно не интересовало, что происходит в том доме. Я пообещала себе, что больше ноги моей в нем не будет.
С той поры как я подружилась с Клариссой, я начала немного ходить. Мать была ужасно рада, она решила, что это знак того, что я иду на поправку и вскоре совсем выздоровлю.
Я не стала говорить ей, что единственным изменением было то, что теперь я могла двигать ногами… самую малость. Я очень быстро уставала, и дело было не столько в физической природе моей болезни, но в сильной апатии, безразличии ко всему — это было труднее всего выносить.
Когда мать читала мне, я выказывала мало интереса к тому, что она читала. Правда, я притворялась, что меня это занимает, но я плохая актриса. Когда отец играл со мной в шахматы, я делала это безрадостно, без воодушевления, может, поэтому я чаще и выигрывала — я была спокойной и равнодушной, меня не заботили ни победа, ни поражение. Так трудно было смириться с этим — с отсутствием интереса к жизни.
Но со временем я начала ловить себя на том, что все чаще прислушиваюсь к рассказам Эбби. Редко, когда я отзывалась и никогда не задавала вопросов, но когда она упоминала о странной паре из Эндерби, во мне просыпался какой-то интерес.
Понемногу я начала выезжать на конные прогулки, но недалеко, потому что быстро уставала, но когда я входила в конюшню и Томтит начинал тереться о меня носом, всхрапывать и всем своим видом показывать, как он рад меня видеть, во мне снова рождалось желание проехаться, хоть немного. А как он закидывал назад свою голову и каждой клеточкой своего тела выражал неуемную радость, когда я седлала его, поэтому я решила, что снова буду ездить на нем… ради самого Томтита. Я так плохо обошлась с ним той ночью: бросила его дрожать на холоде, а сама направилась в тот «запретный лес». Я забыла о нем, хуже всего так обращаться с животными.
Но Томтит не таил на меня зла. Когда я в первый раз подошла к нему, полная раскаяния, он ясно дал мне понять, что не помнит моей небрежности по отношению к нему. Злоба? Ничего подобного, лишь искреннюю привязанность друг к другу, как и раньше, испытывали мы.
Теперь я часто каталась, и, выехав за пределы поместья, я отпускала поводья и позволяла Томтиту нести меня, куда захочет. Никогда он не кидался в галоп, лишь иногда ускорял свой шаг — он обращался со мной очень бережно. А когда я уставала, то наклонялась к нему и говорила: «Отвези меня домой, Томтит», и он сворачивал со своего пути и короткой дорогой направлялся домой.
Думаю, мои родители были бы очень обеспокоены, возьми я на прогулку другую лошадь. Они частенько поговаривали: «С Томтитом ей ничего не грозит, он позаботится о ней». Он был прекрасным конем, мой милый друг Томтит!
То утро, когда я, как обычно, спустила поводья, он привез меня к Эндерби-холлу, и мною вдруг овладело странное желание посетить могилу Бэлл.
Я спешилась, что было весьма необычно, потому что, как правило, я старалась не слезать с лошади, пока не вернусь в конюшню. Привязав Томтита, я шепнула ему: «На этот раз я не забуду о тебе, я скоро вернусь»и пошла в лес, который я про себя называла «запретным». Каким другим казался он теперь! Мрак рассеялся, а над холмиком, что был могилкой Бэлл, ярко пламенели розы.
Теперь это был розарий моей матери, где большая часть кустов была уже срезана. Он был очень красив — настоящий оазис в сердце великой природы. Там, где когда-то властвовала тьма, теперь царили розы.
Я постояла несколько минут, думая о Бэлл, чье любопытство привело к смерти, — милая Бэлл, она была такой прекрасной собакой, такой дружелюбной. Ее смерть, наверное, была быстрой, и теперь, когда я знала, что именно произошло, я не могла винить своего отца.
Я повернулась и направилась обратно, туда, где оставила Томтита, но тут мной овладело искушение хоть одним глазком взглянуть на дом. Поднялся ветер, сдувая с деревьев последние листья. Он же развеял туман, который был частым гостем в нашей стране в это время года.
И вот передо мной раскинулся дом, еще более мрачный, чем всегда. Я подумала о том мизантропе, который сейчас жил в нем. Должно быть, это здание подходило его настроению.
Вдруг передо мной с необычайной ясностью вспыхнула картина из прошлого — Мэтью вместе с Карлоттой. Меня охватила волна жалости к себе, и я почувствовала, что глаза наполнились слезами. Я вытащила платок, но внезапно налетевший порыв ветра выхватил его из моей руки и понес по направлению к дому. Я побежала за ним, но ветер, словно ребенок, замышляющий одну из своих злобных шуток, вновь подхватил платок и понес дальше по дорожке.
Таким образом, я зашла дальше, чем следовало, и когда я, наконец, подобрала платок, то услышала какое-то рычание и увидела, что ко мне большими прыжками направляется пес. Это был большой черный ньюфаундленд, и бежал он прямо на меня.
Я нарушила границу владений. Сразу же мне вспомнилось, как Эбби говорила о собаке, которая не любила, когда люди вынюхивают что-то в ее владениях, а меня вполне можно было в этом заподозрить. Но я очень хорошо знала все повадки животных. Между нами существовало какое-то товарищество, и животные, как правило, признавали меня.
— Хорошая собачка… — проговорила я. — Хороший пес… Я твой друг…
Ньюфаундленд заколебался, хотя выглядел очень свирепо. Но тут он заметил платок в моей руке, и, видимо, решил, что я украла его, потому что схватил его и стал тянуть на себя. При этом он поранил мою руку, на платке осталась полоска крови.
