И наелся я говна,
Я люблю тебя, подруга,
Моя лыжная страна!
Хоть парик твой оторвался,
И испортился протез,
На тебя, готов поклясться,
Я б немедленно залез!
Только я устал любиться,
Все висит, как ни качай.
Я поеду за границу,
Ты, подруга, не скучай.
Ты возьмешь мои погоны,
Толстой трубочкой свернешь.
Успокоятся гормоны,
Ты поплачешь и уснешь.
Плакать нам теперь не стыдно,
Ты проснулась, как в аду:
То, что было нам не видно,
Нынче снова на виду.
Долго я ушами хлопал,
Не сводил с тебя я глаз…
Предложилась мне Европа,
По десяточке за раз!
Прочитав стихотворение, Роман Буйный подпрыгнул и завопил так, что последние мощные аккорды гимна пропали за этим воплем:
— Погоны!.. Срывайте погоны!
И сам, подавая пример, ухватил себя за круглые плечи и что есть силы дернул. Послышался треск. Буйный швырнул погоны к потолку.
— Ура!
И все другие присутствующие словно проснулись. Снова стало ничего не разобрать за криками «Ура!» и «Ну их на фиг!». Полетели вверх погоны молодых писателей и поэтов. И когда упал последний погон, кто-то вдруг сказал:
— Интересно, а русским в Европу до сих пор легко визы получить? Или там уже сообразили?..
И тут молодые литераторы засуетились, затолкались, стремясь раньше других попасть к выходу.
А у выхода стоял подполковник. На лице его была смесь удовлетворения и брезгливости. Молодые писатели и поэты остановились. Никто не решился пройти мимо подполковника.
Подполковник сказал:
— Эх вы! Докатились. Во время гимна не встаете. Погоны испортили. Собрались в Европу драпать. Поносите нашу великую Обновленную Россию!
— А она уже не обновленная, — ответил Роман Буйный очень тихим голосом. — Разве вы не чувствуете?
— Но она все еще великая, — возразил подполковник. — И у нас хватит указок и людей в погонах, чтобы снова ее обновить… Давайте-ка, ребята, по-хорошему: все ложимся на пол, руки за голову, и помалкиваем. Лады?..
Молодые писатели и поэты стояли молча. Никто не лег. Подполковник нахмурился и отошел от двери, освобождая проход.
— Начинайте! — громко сказал он.
И, подчиняясь команде, в зал вбежали люди в черных масках и с автоматами. Точными пинками они укладывали на пол молодых писателей и поэтов, изящно заламывали им руки за спину и щелкали наручниками.
Организатор Концов оказал сопротивление, уклонившись от первого пинка, за что поплатился восемью выбитыми зубами. Поэтесса Алла Небесинская попыталась защищаться лакированной сумочкой, из-за чего лишилась изрядной части своей прически. Коля Кокошников некоторое время прятался, завернувшись в занавес. Галина Опахалова от волнения так вспотела, что наручники с нее сваливались, и их пришлось заменить резиночками для волос. Чтобы удержать Романа Буйного, три милиционера сели на него верхом и еще двое держали его за волосы. Легче всех было Сержу Нелюдимову. Сразу после начала операции он ушел в себя и перестал замечать окружающих.
Кто-то возмущался вслух. Кто-то стонал. Но никто не удивлялся неожиданному напору работников милиции. Все ведь понимали, что этим вечером милиция уже не была обновленной. Но все еще оставалась великой…
… Она подошла. Я отстранил ее.
— Дай футляр, — сказала она. — Я спрячу скрипку.
— Не дам, — сказал я.
Она по-детски насупилась:
— Я так не хочу. Я устала. Давай спрячем скрипку и пойдем домой. Ко мне домой…
— Не пойдем, — сказал я.
— А что ты еще хочешь делать здесь? — спросила она. — Я тебе все показала. Ты был очень хорош.
— Тебе виднее…
Она отступила на два шага. Голос ее изменился.
— Я ведь не навязываюсь, — сказала она. — Не хочешь — не надо. И не провожай меня. Обойдусь. Дай футляр.
Я прислушался к ночному городу. Кажется, началось. Я тихо засмеялся. Там, где раньше был военный завод, осыпалась стеклянная крыша банановой теплицы. Тихий перезвон дополнял странный звук, как будто кто-то давил ногами сырые грибы. Я был уверен, что это прорастают убранные за ненадобностью рельсы. Земля дрогнула. С домов начала осыпаться штукатурка. Половина фонарей погасла. Многие окна домов потрескались и оказались залеплены обрывками скотча. Я уже не мог смотреть на эти дома. Они казались мне ничтожными уродцами по сравнению с многоэтажными демиургами Нью-Йорка.
На улицу выполз человек. Я был счастлив видеть его. Это был не мыльный пузырь, это был самый настоящий человек из прошлого, в куцем пальтишке, перевязанном тесемкой, в валенках. Он посмотрел на меня мутными глазами, и я увидел, что у него не хватает зубов и что на лбу у него шишка.
— Менты козлы… — сказал он и вдруг заорал: — А ну, мент! Поди сюда! Чего вылупился? Думаешь, Сталин помер, так все можно, что ли? Эх!..
— Кто это? — спросила скрипачка.
— Это алкаш, — ответил я. — Русский алкаш. Пойдем, мне тоже есть, что тебе показать. Ты хотела проснуться? Просыпайся.
Я вел ее на площадь.
Воздух тоже изменился. Мне показалось, что нос у меня забит свинцовыми опилками. Я вспомнил, что раньше по всему городу стояли заводы. Значит, все они снова появились. И идти было трудно. Мы все время запинались и скользили. На тротуарах лежал толстый слой бугристого льда.
Президент катался на лыжах на виду у всего города. Но ветшающему городу было не до
