— Пит… Ты давай-ка ко мне. Сейчас… Есть кое-что.
— Что?
— Ну приходи. Есть… Только двигайся с оглядкой. Сам понимаешь…
Я понимал. Те двое наверняка уже очухались, а один-то из них тогда видел меня. И, возможно, запомнил. Странно, что я не подумал об этом раньше, когда болтался по городу… Да и Полоз мог уже обо мне пронюхать. В гостинице-то я не скрывал свое имя.
Я пешком дошел до улицы Кочегаров — не очень оживленной, но и не безлюдной. Остановил фаэтон-автомат. Вышел из машины за два квартала до кладбища и опять двинулся пешком. Поглядывал, не идет ли кто следом. Были густые августовские сумерки, а на кладбище — полная тьма. Тревожно трещал ночной кузнечик. Я шел, почти ничего не видя перед собою — на ощупь, по памяти. И наконец разглядел среди веток неяркое желтое окно.
Железный пол
По правде говоря, я надеялся на чудо. Несмело, но надеялся. Вдруг Петька нашелся, а отец Венедикт не стал мне сообщать заранее, чтобы я от радости не потерял голову.
Но чуда не случилось. Священник и Сивка ждали меня вдвоем. Отец Венедикт впустил меня в дом, а Сивка с ногами сидел на кровати — отмытый, переодетый, почти неузнаваемый. Я мельком отметил это, когда с угасающей надеждой обшаривал глазами комнату.
Светила желтоватая лампа.
Перехватив мой погрустневший взгляд, отец Венедикт кашлянул и сказал:
— Такое дело… Боюсь говорить с полной твердостью, но, по-моему, этот Сивка-Бурка знает вашего Петушка…
— Да?! Сивка, правда?!
Я сел, почти упал рядом с ним на кровать, едва не раздавив ее. Сивка деликатно подвинулся. От него пахло шампунем и новой одеждой. Вымытые волосы оказались бронзового цвета — жесткие спутанные кольца.
— Что ты знаешь, Сивка?
Он ответил солидно. Видимо, чуял важность момента.
— Знаю того, о ком речь. Вашего Петьку.
— Где он?!
— На Пристанях, где же еще. Завтра пойдем, сами увидите.
— А если сейчас?!
— Рискованно в темноте-то, — охладил мой пыл отец Венедикт. — Да и нога у него еще побаливает.
Я устыдился и опомнился.
— Сивка, а ты уверен, что это он?
Тот сказал тоном начитанного мальчика из хорошей семьи:
— Посудите сами. Во-первых, он — Петька. Во-вторых, из Византийска…
«Мало ли Петек из Византийска», — подумал я с боязнью, но и растущей радостью.
— …а в-третьих, кот. Дядя Венедикт… ой, отец Венедикт говорил, что у вашего Петьки был кот. И у этого… Его еще дразнят: «Пит — с котом спит». Ну, не зловредно дразнят, а так, шутя. Потому что кот хороший. И Петька тоже.
Неужели он притащил с собой Кыса?.. А что! Ведь, кроме кота, никого у него не осталось…
— Серый кот-то?
— Серый. И кончик хвоста загнут…
Чувствуя, что раскисаю от счастья, я помолчал, подышал, успокоился:
— Зовут-то это животное как? Помнишь?
— Нет. Все просто «кыс» да «кыс»…
Я ощутил, что люблю до слез не только Петьку, но и тощего Кыса с загнутым кончиком хвоста. И Сивку. И отца Венедикта…
Отец Венедикт встретился со мной глазами, опять кашлянул смущенно так:
— Ну, все сошлось, значит? Бог даст, завтра увидитесь… Я вам советую: ночуйте здесь. А с утра и пойдете.
— Не стесню?
— Хватит места… А хозяйке вашей я позвоню, чтобы не тревожилась, а то она дама впечатлительная… Ну-ка, Бурка-Сивка, гнедая гривка, пошли на кухню ставить чай. В новом чайнике…
И наш конек-горбунок на одной ноге ускакал за отцом Венедиктом.
Через минуту он вернулся, начал с хрустом разворачивать на столе скатерть из белого микропластика. Двигался он уже на двух ногах, но прихрамывал. На левой щиколотке под чулком проступала повязка.
В Сивке мало что осталось от недавнего беспризорника. Если смотреть пристально, можно было еще заметить на лице след прежней бесприютности, этакую трудно смываемую печать улицы — в излишней обостренности скул, в тени под глазами, в беспокойном подергивании бровей. Но исчезли коросточки на губах, чистыми стали щеки, разгладился лоб и уже не щетинились, а были весело загнуты вверх желтые ресницы. И одет Сивка был как ухоженное дитя обеспеченных родителей, «шахматенком».
Я обратил внимание на эту новую ребячью моду еще днем, когда бродил по городу. Чуть не половина «благополучных» старотопольских мальчишек щеголяла в одежде, украшенной шахматными знаками. На Сивкиных темно-серых чулочках с отворотами у колен были вытканы серебристые пешки. Наружный карман тетратканевой безрукавки украшали два шахматных конька — один тоже серебристый, другой черный. На бежевую тетраткань был выпущен откидной воротник желтой шелковистой рубашки с широкими рукавами. В общем, то ли мальчик в карнавальном костюме шахматной фигурки, то ли юный персонаж старинной шотландской баллады. Только вместо юбочки — просторные, длиной до колен штаны в черно-желтую крупную клетку.
Сивка заметил, что я его разглядываю, застеснялся, засопел. Я сказал одобрительно:
— Тебя и не узнать теперь. Когда это успели раздобыть такой костюм?
— Дядя… отец Венедикт позвонил кому-то, и тетенька принесла. Быстро… — Он вдруг присел на табурет, лег щекой на стол, глянул на меня из-за бронзовых спутанных завитков. — Отец Венедикт говорит: «Живи у меня, будешь как внук…» Я вот думаю…
— Чего думать-то? Соглашайся.
— Ага, я, наверно, соглашусь. Он говорит: «Снимем квартиру в городе, если ты боишься здесь, на кладбище…» А я и не боюсь. Главное, что свой дом… Только другого боюсь…
— Чего?
— Ну… что по ребятам буду скучать. По нашим… Мы ведь привыкли вместе…
— Можно будет навещать их… Или они рассердятся, что ты от них ушел?
— Ничуточки не рассердятся! Наоборот, скажут, что хорошо. Все рады, когда кто-то находит дом.
— Тогда чего же раздумывать!
— Не знаю… А вы Петьку с котом увезете в Византийск или здесь останетесь? — Видно будет. Главное — найти…
— Найдете, чего там…
Он повозился, поставил пятки на табурет, спустил чулок, начал поправлять бинт и при этом тихонько морщился. Повыше бинта я увидел пятнышко — то ли ссадина, то ли родинка. И вспомнил о главной примете. И спросил с новой боязнью (хотя, казалось бы, все уже ясно):
— Сивка, а ты не замечал у Петьки на левой лопатке родимое пятно? Как гусиная лапка. Может,
