Сказки о рыбаках и рыбках

заморский торговец, работали со старанием, но на страхе…

Противно было и стыдно, когда на «явке» — в дешевом гостиничном номере или в задней комнате какого-нибудь окраинного магазинчика — он писал под сопение сидевшего рядом Артура: «По вопросу о (фамилия, имя, отчество, место службы) информатор может сообщить следующее…» А в конце (если только речь шла не о дураке стукаче из Артуровой обоймы) он выводил: «О политически-оппозиционных и ущербных высказываниях и поступках данного лица информатор сведениями не располагает». И чужая, с нелепой закорючкой подпись: «Свирский».

— А почему — Свирский? — спросил Артур, когда Валентин по его требованию выбрал псевдоним.

— Была в давние времена у меня любимая книжка «Рыжик», писатель Свирский сочинил. И самого меня Рыжиком звали… в детские розовые годы, когда все мы были чисты и бескорыстны, — разъяснил Валентин.

Артур Косиков не понял грустной иронии. Не всегда он отличался догадливостью. В сыскных вопросах он был весьма неглуп и опытен, а в житейском плане и в понимании человеческих натур за рамки индекса вербуемости не выходил, туповат оказывался. Неужели и другие такие же? Валентин не знал, общался только с Косиковым.

Общались они, кстати, не по одним лишь ведомственным делам. «Ничто человеческое» оказалось не чуждо Артуру Львовичу Косикову. Скоро он повадился по-приятельски захаживать к Волынову, оказался любителем Франсуа Вийона, анекдотов (в том числе и политических — между «своими» можно), западной живописи (особенно с женской натурой) и хорошего коньяка. Случалось, они усиживали по бутылке за вечер. Валентин держался, чувствуя себя кем-то вроде зоолога, изучающего странное незнакомое существо. Артур же непритворно хмелел. Жаловался на жену и паршивую квартиру. Иногда просил взаймы и потом не отдавал. Валентин не отказывал, убеждая, что платит за свою безопасность и свежую информацию.

А информации хватало! Артур не раз (возможно, из хитрого расчета), хихикая, пересказывал, а то и показывал письма, которые слали в органы недруги Валентина. Писали некоторые коллеги — живописцы и графики. Набор «сведений» был достаточно широк, хотя и не нов — от «позорящей звание честного художника внебрачной связи с некой разведенной особой В. Галушкиной» до «подозрительных контактов с иностранцами» и от взяток (!) до «увлечения безыдейно-формалистическими тенденциями в искусстве книжной иллюстрации». Познакомился Валентин и с письмом добрейшего старосты местной ассоциации художников-графиков. Сей известный в стране мастер, отдавая должное талантам молодого иллюстратора Волынова, отмечал в то же время излишнюю его самоуверенность, некоторую зыбкость идеологических позиций и выражал осторожное сомнение в целесообразности включения В.В. Волынова в состав делегации для поездки на Пражскую конференцию мультипликаторов-любителей…

Скандальные пенсионеры, пытавшиеся выжить шумный «Репейник» из полуподвала, добродетельные просвещенцы, «обеспокоенные судьбой беззащитных детей из „этой антигосударственной организации“», не забывали и «не в меру пользующегося своей известностью художника Волынова, который учит детей снимать мультфильмы, подрывающие основы педагогики и нашей идеологической системы»… Причем письма об этом шли и через год, и через два, и через три, когда Валентин уже перестал бывать в «Репейнике». К тому времени Игорь Тарасов имел неосторожность жениться и скоро уехал из города, чуть не со слезами распрощавшись с «репейчатами». Прежние ребята выросли. С новыми пацанами и с новым руководителем той дружбы уже не было. Он стал захаживать к ним лишь изредка, а потом и совсем перестал. Но благодарность к «Репейнику» сохранил навсегда — за то, что клуб помог преодолеть вечное смущение перед детьми, разбил между Валентином Волыновым и ребятами стенку. Теперь Валентин среди любых мальчишек и девчонок быстро делался своим…

Да, а письма шли. Почти любое из них при «раскрутке дела» могло художнику Волынову надолго испортить жизнь. А теперь, читая очередную «телегу», Валентин, чего скрывать, испытывал злорадное и приятное чувство защищенности. Хотя от «щита» нехорошо попахивало.

«Не от щита, а от тебя самого, — порой беспощадно говорил себе Валентин. — Чего нос зажимать, если оказался с ними…»

В отличие от «необъявленного сотрудника» Свирского, ротмистр ведомственной службы Косиков сомнений и угрызений не испытывал. Да и с чего бы? Он любил свою работу и был, если хотите, романтиком тотальной слежки и борьбы с инакомыслием. Он искренне верил в государственную важность поиска злоумышленников, нарисовавших углем бараньи рога на уличном портрете Верного Продолжателя или написавших на заборе: «Федеральная лига + мафия = нерушимый предвыборный блок!»

Пожалуй, из-за излишней своей истовости ведомственный ротмистр Косиков и не сделал карьеры. Когда стали меняться времена и потребовалась большая гибкость и дипломатичность, то чрезмерное рвение и прямолинейность перестали соответствовать задачам Ведомства. Тут же у Артура Львовича была обнаружена любовница, о которой раньше «не знали». Ротмистра, нарушившего незыблемые нравственные нормы славных рядов, сослали на писарскую должность в захудалый райотдел, потом уволили совсем (точнее, перевели в «необъявленные») и назначили заведовать лодочной станцией в центре допризывной подготовки. А затем он, пока не уехал куда-то со своей новой женой, был смотрителем пневматического тира на центральном рынке. Иногда по старой памяти заходил к Валентину и снова брал взаймы. И Валентин давал, размышляя, что, будь он литератором, наверняка посвятил бы рассказ или повесть такой поучительной и по-своему несправедливой судьбе.

Но все это было позже. А в первый год знакомства Артур пытался приобщить к своей романтике Валентина. Учил, например, делать профессиональное описание «наблюдаемых лиц и объектов», рассказывал о способах закладки тайников и о «методах визуального и акустического контроля за потенциальным источником закрытой информации».

— На кой черт мне это надо? — удивлялся и злился Валентин. — Может, заодно еще будешь учить меня стрелять из-под колена и расшифровывать на слух закодированную морзянку? Если вы с Данилычем решили забросить меня в джунгли Ида-Сана, то фиг вам…

Артур посмеивался, но отвечал значительно:

— Так полагается.

Он был формалист в работе. Пил и трепал языком дома у Валентина, а «отчетный материал» с него брал только на явке. При этом называл Валентина по имени и отчеству, держался официально и собранно.

— Бюрократ ты, — не выдержал однажды Валентин.

Артур не обиделся, сказал с назиданием:

— Это не бюрократия, а самодисциплина. Учись, тебе в жизни пригодится.

Но тому, что может «пригодиться в жизни», Валентин учился не у Артура, а у друга детства, у Сашки, ныне специалиста по компьютерной технике в НИИ со странным названием «Набоб». При «Набобе» был молодежный клуб, где одна группа (не особенно об этом распространяясь) занималась гимнастикой «Белая кобра». Это смесь восточных единоборств, приемов мгновенного гипноза, философии биополей, а также таинственной, не понятной до конца игры с пространством. У Валентина получалось.

— Ты способная личность, Валечка, — поговаривал Сашка. — Только гляди, не пронюхали бы там.

Он знал про это Валентиново «там». В первые же дни Валентин сказал ему обо всем. Сашка не удивился:

— Меня тоже тягали к ним на днях. Но я сразу послал их куда подальше…

Сашке посылать было легче. С его зрением «минус восемь» армейская служба ему не грозила.

— У меня тупик, — честно сказал Валентин. — А кроме того… лучше ли будет, если вместо меня какой- нибудь дурак? Скольких продаст…

— Гляди не сломайся, Рыжик, — только и сказал Сашка. — Там люди с нюхом…

— Не сломаюсь… Хотя бы из-за страха.

Сашка вопросительно поднял бровь.

— Я же понимаю, — сумрачно объяснил Валентин, — что режим не вечен. Рано или поздно всю сволочь пометут, а потом откроют и архивы. Думаешь, мне хочется, чтобы через годы на Вальку Волынова наклеили заслуженный ярлык тайного агента? Даже после смерти…

— Все равно могут наклеить. Заслуженный или нет, разберутся ли?

— Ну… главное, в конце концов, чтобы сам знал, что не извозился во всякой дряни…