окошка?.. Она потом сама засмеялась и говорит: «Ладно, пусть так и будет…» Галька, а ты скоро домой вернешься?
Вьюшка тоже спрашивала: «Ты скоро домой?»
Галька рассеянно улыбался и лохматил Вьюшке и Лотику волосы.
Форт-майор Дрейк предлагал Гальке стать барабанщиком. Обещал ему через полгода чин капрала, а к пятнадцати годам офицерское звание форт-прапорщика.
— Я подумаю, — кивнул Галька.
Вечером на верхней площадке бастиона к нему подошел барабанщик Ведди.
— Галь… я спросить хочу… Если не так, ты не сердись.
Галька улыбнулся: чего, мол, сердиться-то?
— Там, на мониторе… — неловко сказал Ведди. — Когда расстрелять хотели, очень страшно было?
Галька подумал. Даже зажмурился, чтобы лучше вспомнить.
— Тогда? Нет, казалось, что не страшно. А сейчас, когда вспоминаю, кажется, что было страшно. Понимаешь, я будто в двух человек превратился. Будто один стоит у мачты и ему наплевать, гордый такой… — Галька усмехнулся. — А другой в сторонке и боится. Страх — он как бы отодвинулся. Ну, как в школе, на математике, множитель за скобки выносят…
Ведди серьезно вздохнул:
— Кажется, я понимаю. Видишь ли, для меня это очень важно. Ты уже испытал такое, а я еще нет. А ведь придется, наверно. Мы люди военные.
Галька опять улыбнулся:
— Это ты военный, а я пока не решил.
…Наутро Галька ушел из форта. Рано, до побудки. Оставил на кровати форму барабанщика, надел старые штаны и голландку и ушел.
Никто не знает куда. Следы его в этой истории теряются. Одни говорят, что он отправился в столицу, где учился старший брат. Другие — что просто пошел бродить по дорогам, искать…»
— Что искать? — слегка недовольно спросил мальчик.
— Кто его знает. Может, приюта… желтого окошка, вроде того, которое наклеил на кристалл мадам Валентины Лотик. А то ведь как получается: Вселенная — она, конечно, общий дом, но у каждого ли есть в этом доме свой угол и окошко с огоньком?.. Впрочем, слышал я еще одну версию. Будто Галька ушел из форта с капитан-командором Крассом.
— Значит, Красс бежал?
— Нет, здесь проще. Он и Бенецкий дали подписку не участвовать больше в этой войне, и фан Риген их освободил. Бенецкий отправился к семье, а Красс… кто его знает.
— Может, он стал опять командовать клипером? А Галька сделался юнгой?
— Ты знаешь, это тоже вариант. Хотя, пожалуй, излишне романтический… А точно ничего не известно. Жители Реттерхальма, благодарные Гальке за спасение города, воздвигли ему памятник.
«Местный скульптор вылепил Гальку из глины в натуральный рост. Потом отлил из бронзы. И поставили его на низком, почти незаметном постаменте, на краю обрыва. Впереди бастиона. Хорошо получилось. Галька стоял в своей старой голландке с закинутым на плечо галстуком, в мятых штанах с пуговицами у коленей, босой, с неровно подстриженными, упавшими на уши волосами. Чуть исподлобья смотрел на реку, где за островом ржавел на сваях монитор со своей чудовищной мортирой.
Всем памятник нравился. Только Вьюшка говорила, что осенью и зимой Гальке холодно. Когда она приходила в форт, обязательно набрасывала бронзовому Гальке на плечи белую куртку. Вернее, китель. Его забыл в камере капитан-командор Красс.
У кителя были тяжелые медные пуговицы, их любил разглядывать Лотик. А потом одну даже оторвал украдкой. Лотику нравилась эмблема на пуговице: якорь, за ним скрещенные шпаги, а сверху — не то корона с острыми зубцами, не то встающее из-за горизонта солнце.
Лотик вместе с Вьюшкой часто бывал в форте. Майор Дрейк уговаривал его записаться в барабанщики, когда подрастет, и Лотик обещал подумать. Но скоро форт разоружили, а гарнизон перевели в крепость Ной-Турм: город стало не от кого охранять.
Да и незачем.
Реттерхальм начал стремительно пустеть, а затем его не стало и вовсе…»
— Почему? — спросил мальчик.
— Много причин. После проливных дождей в ту осень пошли на холме сильные оползни, дома стали разрушаться… Молодежь не хотела оставаться в Реттерхальме, считала его глушью. Население старело и таяло. Мосты и замки рушились. А главная причина, пожалуй, в том, что города, которые предали своих детей, долго не живут.
— Даже если одного?
— Даже если одного, — тихо, но твердо сказал Пассажир.
— А Углич? — будто самому себе прошептал мальчик.
Пассажир не удивился.
— Углич не предавал царевича. Его предали бояре, кучка негодяев. Город здесь ни при чем.
— А от Реттерхальма ничего не осталось? Даже развалин?
— Может быть, камни да фундаменты. Но все поросло лесом.
— Но вот вы говорите: город предал Гальку. А они ведь потом… ну, исправились. Даже памятник поставили.
— Памятником разве откупишься? Впрочем, он-то как раз сохранился.
— Печальный какой-то конец, — вздохнул мальчик.
Пассажир развел руками — в одной тетрадка, в другой очки.
— И это, значит, вся история? — с какой-то еще надеждой спросил мальчик.
— Вся. По крайней мере, на сегодня. Давай-ка, голубчик, спать. Середина ночи.
Пока Пассажир читал рукопись, пароход один раз отходил от пристани. Но сейчас опять стоял с заглохшей машиной.
— Когда же я попаду домой… — шепотом сказал мальчик.
3
Пассажир выключил свет. Мальчик повозился, устраиваясь под одеялом. Он повернулся к стенке и стал уходить в зыбкий мир полусна: когда знаешь, что не спишь, но видения уже ярки и осязаемы.
Мальчик умел быть хозяином в этом мире. Он перенес себя на солнечный пустырь, где росли подорожники, дикая ромашка и одуванчики. В траве валялись разбитые фанерные ящики. Прыгали воробьи, неподалеку резвились малыши. Мальчик сел на ящик, подозвал к себе Майку.
Это была не нынешняя Майка, а поменьше, пятилетняя. Мальчик посадил ее к себе на колено. Почти машинально и незаметно для сестренки ладонью скользнул вдоль ее позвоночника (он похож был на крупные, проступавшие под платьицем бусы). Не толкнется ли в ладонь упругий тревожный комочек? Еще не боль, а предвестие боли, о которой пока Майка и сама не ведает?
Нет, сегодня все хорошо. Мальчик взял светлую косу с пушистой кисточкой на конце. Пощекотал Майкин нос. Она сморщилась, чихнула. Шутливо ткнула брата кулачком. Засмеялась — теплая, живая, легонькая. А потом насупилась:
— Ты почему уехал?
— Куда?
— В Лисьи Норы! «Куда»… Не притворяйся.
«Но ведь я еще не уехал. Это будет потом. Пока еще все в порядке», — хотел объяснить мальчик. Однако он понимал, что ничего не в порядке. Эта Майка, прибежавшая к нему в ласковом и тревожном полусне, все знает и понимает. Вот она, кстати, сделалась уже старше. Как нынешняя, семилетняя.
Мальчик растерянно взялся за нижнюю губу. Майка хлопнула его по руке:
— Оставь эту дурную привычку! Сию же минуту!
Это были ее любимые слова. Если рассердится, то к месту и не к месту: «Сию же минуту!»
Но сейчас она только притворялась, что сердится. Она просто за него беспокоилась.
— Почему ты сбежал в Лисьи Норы? А?
Сейчас не было ни смысла, ни сил обманывать. И мальчик с прихлынувшей горечью прошептал:
