— Проезжай, проезжай, — машинально продолжала бормотать хозяйка избы, но по ее хитро сощурившимся за стеклами очков глазам можно было понять, что гостей она признала. Впрочем, разговор сыщицы и извечного персонажа русских сказок, Бабы-яги, прошел для меня как в тумане: кажется, разум еще отказывался воспринимать что-либо новое. Встряхнулся я только в избе, когда, войдя, вдруг услышал ПЕСНЮ группы «Ленинград»: «Замечательный мужи-и-и-ик меня вывез в Геленджии-и-ик!!!» Сонную одурь сдуло с меня в один миг, примерно так же, как Нинка стаскивает с меня по уграм одеяло, чтобы я быстрее просыпался и не нежился в постели. Макарка Телятников, навернувшийся через корыто и растянувшийся прямо посреди сеней, верно, испытывал сходные чувства. Я поднял глаза и увидел, что в углу, хрипя и делая явные попытки вожделенно зажевать пленку, надрывается древний кассетный магнитофон, примерно такой, какие ценились на вес золота на самой заре перестройки: «Замечательный мужжжжии-и- и… ».
Так. Магнитофон все-таки заполучил добычу: пленка зажевана. Но это не избавляет меня от мыслей на тему о том, что же происходит тут, на этой проклятой Мифополосе!.. «Чертова дюжина», Боевые кролокроты, «Ленинград», Баба-яга в железных очках! Я обратился к ней с прямым вопросом:
— Бабушка, а откуда у тебя магнитофо… голосящая штуковина в углу? Которая вот только сейчас замолчала? А, бабушка?
— Мужицкий вол тебе бабушка, — любезно отозвалась она. — А эту штуковину мне дочка принесла. Говорит: вот, мать, на, хотя бы на старости лет подивись, вылези из своей лесной дремучести!..
— Дочь?
Старушенция с ворчанием подняла лицо от стола, на котором она раскатывала тесто желтым человеческим черепом.
— А что, у меня не может быть дочери? — проворчала она, выставляя два желтых, кривых своих клыка, составивших бы разорение любой стоматологической клиники и куда более устрашающих, чем у милейшей сыщицы Чертовой. — Была у меня дочь, она и молода еще совсем, годков восемьдесят как стукнуло. Молодшенькая она. А старшая — той уже под двести, наверно, а ума все не нажила. С серым волком связалась… это называется… как ее… зоофилия, во! А серый волк, говорят, еще тот гусь — с Иван- царевичем под хвост баловался! Вот каков, лихоимец! Ну ладно, — буркнула она, глядя на хохочущего Макарку Телятникова, — что уставился? Шучу, я шучу! А ты никак все взаправду подумал, а? Ась? А ну, ты не скалься, а лучше подобру-поздорову полезай в печь, а то вишь, сколько жиру нагулял!
— Ладно тебе, бабка, — безапелляционно вмешалась Чертова, — ты эти свои заскоки брось, не уподобляйся братьям Волохам.
— А эти еще чего натворили? Сто лет их уже не видела и еще столько же не видела бы! Ладно… Не надо в печь… Это я уж так… по привычке. Историческая эта… традиция. Угу. Печь отменяется, — сердито прошамкала бабка. — Я, может, теперь вообще одни грибы-ягоды да овощи разные кушаю, как эта… деги… беги… веги…
— Вегетарианка.
— Ну да, ну да… Тарианка. Это меня Горыныч с панталыку сбил, скотина трехголовая, чтоб ему пусто было. Вот, посмотрите, как опозорил! Думает, что за меня и заступиться-то некому! Ничего! Найдется! Я на него жалобу подам! Вот, посмотри, что заставляет меня делать. Ахти мне, старой! От… полюбуйтесь, гости честные!
И бабка извлекла из-под передничка перепачканную то ли в муке, то ли еще в чем-то белом книженцию, в которой я с удивлением признал «Максимы» Франсуа де Ларошфуко. Великий французский философ и моралист в корявых руках русского национального пугала чувствовал себя явно неуютно, потому, верно, томик и вывернулся из пальцев Яги и провалился в подпол.
— Уф! Туда ему и дорога, ироду! Понаписал всяко!.. А уж у Горыныча этих премудростей полна пещера! Меня читать заставляет. Сказал, изучай, со-вер-шен-ствуй моральные устои, иначе я тебя дезавуирую, — старательно выговорила бабка и вдруг заплакала. — Так и сказал мне, старой. Ишь как опозорил на склоне лет! И, главное, пожалиться некому… Кощей у нас теперь стал модельером. Все у него с
Я фыркнул так, что из-за печной заслонки выбило целый столб застарелой золы. Баба-яга продолжала свой невеселый мартиролог:
— Невеселое житье пошло, все кувырком, все через назад! Да я вижу, — нисколько не удивляясь и не вдаваясь в расспросы, продолжала она, глядя то на меня, то на Чертову, так и не избавившуюся до конца от следов крови на одежде, — что у вас тоже жизнь медом не мазана. Ишь, какие замученные! А ты что на меня так смотришь, девочка? — обратилась она к Нинке. — Что, боишься меня?
— Нет, — ответила моя племянница. Чего ей бояться-то? После Боевых кролокротов колдуна Гаппонка Седьмого здешняя хозяйка, даже со всей ее людоедско-ведьмовской атрибутикой и дежурными фразочками a la «а полезай-ка в печь!», кажется добродушной пожилой воспитательницей детского сада.
— Ну вот, — разочарованно вздохнула Яга, — дожили. Дите малое, и то меня не боится, не пужается…
— А ты не страшная. Ну, Баба-яга, и что? Я тебя на картинках видела, ты там страшнее. А когда я смотрела кино…
— Я не Баба-яга! — вспылила вздорная старуха и приспустила свои очки на середину носа. — У меня имя есть! Ненавижу панибратство! Такую невежливую девчонку, уж конечно, следует съесть. Девочка, ты хочешь, чтобы тебя ели в жареном, вареном или копченом виде? Если в копченом, то горячего копчения или холодного?..
— А как же тебя тогда звать, бабушка? А как это — холодное копчение? А разве маленькие девочки… это вкусно? — не замедлив заинтересоваться, засыпала бабку вопросами Нинка и попутно сунула свой нос в какой-то ящичек. На дне его она обнаружила чучело какого-то зверька, которым немедленно запустила в Макарку. Баба-яга проворчала:
— Ишь, анчутка. Не успела явиться, уже безобразит. А зовут меня…
Старуха не успела представиться: в разговор вмешалась Чертова. Она бесцеремонно прервала свою двоюродную тетку и заговорила обычным низким голосом, в котором сейчас звучали нетерпеливые, требовательные нотки: