был завязан узлом, и о том, что он мертв, свидетельствовали также синюшный оттенок кожи и глубокий порез на горле, испачканном запекшейся кровью.
Плачущая над ним женщина непрестанно била себя в грудь кулаками, а стоявший около воин монотонно ей что-то втолковывал, почти пел, и звуки рыданий, смешиваясь с гортанным речитативом, образовывали странный, щемящий сердце дуэт. Вдруг они оба умолкли, женщину, едва не упавшую, подхватили под руки соплеменницы, а воин, выбросив вперед руку, указал пальцем на Джека. И все, кто был в общей хижине, повернулись к нему.
Воин в полном молчании направился к пленнику, схватил за волосы и потащил к мертвецу. Джек даже не пытался сопротивляться. Индеец был выше его и раза в два толще, а наблюдали за ними обоими столь же громадные и свирепые дикари. Он покорно позволил проволочь себя по полу и швырнуть на колени, после чего вырвавшаяся из рук товарок мегера принялась его избивать.
Она била и била, руками, ногами. Джек упал, прикрывая лицо, и свернулся клубком. Удары все сыпались под одобрительные возгласы окружающих, а когда избиение наконец прекратилось, воин снова заставил пленника встать на колени и забубнил что-то, показывая то на труп, то на него.
— Не понимаю, — выдавил Джек.
Дикарь наклонился, приблизив к нему татуированную физиономию, и заговорил еще громче и вдвое быстрее.
— Не… понимаю. Не… знаю слов…
Джек беспомощно показал на свой рот.
Мужчина что-то пробормотал, похоже выругался, затем повернулся и обратился к индейцу, стоящему рядом. Тот кивнул и покинул круг, в хижине стало тихо, Джек по-прежнему стоял на коленях, женщина беззвучно плакала, воин смотрел на него. Через минуту гонец вернулся и приволок с собой кого-то еще.
Это был тоже индеец, очень молоденький, не старше Джека, но несколько выше и тоньше, чем он. На затылке его, над морем сальных завитков, торчало нечто, напоминающее остатки воинского хвоста. Один глаз дикаря обрамлял старый, уже пожелтевший синяк, под другим красовалась короста царапин. В отличие от находившихся в помещении воинов его грудь прикрывали остатки рубахи, сильно истлевшей и чудом державшейся на худосочных плечах.
Посыльный с силой вывернул ухо юнца, и тот словно бы нехотя сел, устремив взгляд в пространство. Старший воин тут же принялся кричать ему что-то, не получая никаких видимых подтверждений, что его слышат. Лицо юноши было абсолютно непроницаемым, но, когда тирада закончилась, он, не повернув головы, обронил:
— Ты убил этого человека.
— Что? — ошарашенно спросил Джек, не вполне уверенный, что слышит английскую речь, и скорее склонный принять ее за слуховую галлюцинацию.
Те же слова были повторены еще раз и сопровождены легким кивком в сторону трупа.
— Но… я… никого из них… не убивал.
Юноша все с тем же бесстрастием произнес что-то, чего Джек не понял. Зато его понял вождь, который со множеством возмущенных восклицаний вытащил из-за спины французскую саблю.
— Ты убил его этим. С лошади.
В смутных глубинах памяти что-то забрезжило. Сабля, чаща, удар наотмашь вслепую, чей-то пронзительный вскрик.
— Ах! — выдохнул Джек.
Женщина, внимательно следившая за разговором, склонилась к нему и вновь закричала. Юноша перевел:
— Она мать убитого.
— Я очень… очень сожалею.
— Сожалений недостаточно. Она хочет… хочет…
Джек сглотнул слюну.
— Отмщения?
— Нет, компенсации. Ты должен ей заплатить.
Джек был изумлен, хотя испытал громадное облегчение.
— Они забрали все, что у меня было.
Подняв руку, он прикоснулся к груди. К тому месту, где прежде висела половинка монетки, напоминая ему о Клотильде. Он знал, что ее там уже нет, и это жгло его хуже незаживающей раны.
Его слова, переведенные на чужое наречие, вызвали новый взрыв эмоций у воина.
— Он говорит: плати, или станешь рабом.
Джек был уверен, что ослышался.
— Я стану… кем?
— Рабом. — Опущенные глаза юноши на мгновение вспыхнули. — Как и я.
— Рабом?!
Неожиданно ему все стало ясно, и вызванный подлостью краснокожего гнев пересилил страх.
— Послушайте, — заявил он, поднимаясь на ноги и глядя вождю прямо в глаза. — Я свободный англичанин — и никто, слышите вы, никто не может обратить меня в рабство. Скажи им, что, если они доставят меня в британскую армию, я… я щедро наделю их спиртным и… и какими-нибудь побрякушками. — Он посмотрел на юношу. — Скажи им.
— Не думаю, что…
— Скажи им, черт тебя побери!
Раб склонил голову набок и заговорил, но успел произнести всего несколько слов. Воин взревел от ярости, женщина завопила, и эта свирепая парочка уже в четыре руки принялась избивать белокожего пленника, пока тот не счел за лучшее снова упасть. Тогда его пнули несколько раз и оставили без внимания, а над его головой затеялся спор.
— Что ты сказал им? — глядя на юношу, с трудом выдохнул Джек.
— То, что услышал. Что твоя родина далеко и что быть рабом ты не хочешь.
— В следующий раз не переводи так уж точно, — простонал Джек, ощупывая свои ребра. — Откуда ты знаешь английский?
— Откуда раб знает больше, чем должен? — В отсутствующем выражении темных глаз что-то блеснуло. — Я не всегда был рабом этих собак. Я ирокез. Могавк.
— Могавк? — переспросил Джек, тупо уставившись на молодого индейца. — Надо же. Я ведь тоже могавк.
Блеск усилился.
— О чем ты толкуешь?
— О себе, о своих друзьях. Там, в Англии. О маленьком… клане.
— Клане?
— Ну да… вроде племени. Ночных мстителей… воинов. Мы… мы сами образовали его.
— Ты… ты утверждаешь, что ты воин моего племени? — Блеск превратился в пламя. — Врешь, англичанин. Ты не могавк. Ты украл это имя. Ты ничего не знаешь о нас.
— Послушай, дружище…
— Гнусный лжец! — завопил ирокез и набросился на ошеломленного Джека, но потрепать его основательно не успел.
Их растащили и поддали обоим, а потом вновь погрузились в свой спор.
Джек долго не шевелился. Теперь у него болело все тело. Он лежал, свернувшись в клубок, не отваживаясь поднять веки. А когда сделал это, наткнулся на взгляд темных глаз. Уже отнюдь не бесстрастных, а полных ненависти и гнева. Послышался шепот:
— Я воин, а ты нет. Я могавк, а ты нет. Я Ате из рода Волка. Держись от меня подальше, бледнолицый червяк. Или умрешь… и очень скоро.
В рабстве время течет чертовски медленно, думал Джек, в двадцатый раз за день спускаясь к реке. Он приподнял ладонями коромысло и понес его на весу, не давая дереву прикасаться к начисто стертым плечам. Берестяные ведерки мерно покачивались при ходьбе. На обратном пути они превратятся в гири, а коромысло навалится на болячки, и ему волей-неволей придется терпеть эту муку, ибо носить неполные
