женщин, где они рассказывали о разительных переменах во внешности и в домашней обстановке, которых достигли, следуя ее советам.
И если неумолимые годы иногда вдруг выглядывали из-за ее плеча в тот момент, когда она внимательно изучала свое отражение в слишком уж правдивом зеркале, висевшем в ванной, то все тени сомнений тут же улетучивались, едва лишь над ней загорался взгляд Кита. И когда их охватывала не иссякающая с годами бурная страсть, она, хоть и ненадолго, снова была уверена в бессмертии красоты и любви.
Все время, пока они были вместе, она старалась не только для себя, но и для него: приглашала на приемы людей, которые могли быть ему полезны, создавала вокруг него общество по его вкусу – это были искушенные в житейских делах, умные, влиятельные люди, которые в должное время смогут понять, что именно он является человеком, способным возглавить редакцию газеты, а это было его непреодолимым желанием.
Она жила в мире подобострастия, в мире обезличенном – ведь окружавшие ее люди в большинстве своем были ее поклонниками и льстецами, а не друзьями. Настоящих друзей у нее не было. Кит ревновал ее и к женщинам не меньше, чем к мужчинам, ревновал ко всему, что так или иначе отвлекало ее от него. Временами он ревновал ее даже к Джасперу.
Она не протестовала – его ревность льстила ей.
Женщины ей завидовали. В их мире преданность и верность мужа считалась чем-то необычным, достойным удивления. А преданность мужчины, который даже не был мужем, – преданность любовника расценивалась не иначе как чудо.
Жизнь и невзгоды других женщин ничему не научили ее. Неверность чужих мужей лишь еще более выгодно оттеняла ее счастливую судьбу. Тэмпи, конечно, видела, что измены и горести являются нормой окружавшей ее жизни, но считала, что сама она – исключение из этой нормы. Настанет день, думала она, и жизнь скрепит их любовь узами брака. Это случится тогда, когда несчастное безумное создание, на котором он женился в молодости, отойдет в мир иной, а может быть, и раньше, если изменится закон о психически ненормальных. Сейчас это ее не волновало.
Она бы с радостью родила ему ребенка и бросила тем самым вызов обществу, подобно тому, как сделала это, приняв его любовь. Но Кит и слышать не хотел о ребенке.
Порой ей казалось, что это трагические события в жизни Кита – рождение мертвого ребенка и сумасшествие жены – выжгли из его сердца все чувства к детям. Порой она думала, что виной тому его ревность: он боится, как бы что-то не встало между ними, и ему так же мало хочется иметь собственного ребенка, как и Кристофера.
Он ненавидел детей. Их отношения в первые годы совместной жизни омрачались лишь тогда, когда она была беременна. Насколько беспечен он был в минуты страсти, настолько же он был напуган возможностью появления ребенка.
– Пусть у нас будет ребенок, – умоляла она, забеременев в третий раз. – Давай на этот раз оставим его.
Лицо его потемнело.
– Нет! – сказал он резко. – Нет! Я не хочу детей. Никогда. Нужно избавиться от него. Не так уж это и трудно.
«Это не трудно тебе, потому что не ты будешь делать это», – с болью думала она, снова ложась в одну из самых фешенебельных клиник, где обходительный доктор нажил себе целое состояние, исполняя волю таких же, как она, женщин.
Всякий раз, как это случалось, она не могла отделаться от горького чувства крушения своих надежд. Вообще-то ей и самой не очень хотелось ребенка. Все ее материнские чувства были отданы Кристоферу в дни его детства. И все же, как только жизнь начинала в ней свою созидательную работу, у Тэмпи возникало желание как-то защитить ее, сохранить. После пятого аборта, едва очнувшись от наркоза, она испытала такой прилив возмущения, что дала себе клятву: «Никогда больше». И никогда больше это не повторялось. Кит не спрашивал, что и как, а она, когда порыв страсти бросал их в объятия друг друга, была даже рада, что больше не нужно ни о чем заботиться.
И вот теперь она осталась бездетной и бесплодной. Он отнял у нее возможность зачатия с такой же бессердечностью, с какой лишил жизни кошку, слишком плодовитую, по его мнению.
Они были вдвоем, когда принесли телеграмму о смерти его жены. Он читал ее, и лицо его становилось желто-серым. Он протянул ей бланк. Она пробежала глазами несколько скупых, официальных строк из дома умалишенных и молча вернула ему телеграмму. Говорить было не о чем. Ни он, ни она не произнесли ни слова. Но в ту ночь их захлестнул такой шторм любви, что она осознала, насколько глубоко он был потрясен этим известием.
Тэмпи не заговаривала о свадьбе. Она не придавала ей большого значения. Она даже не была уверена, хочет ли этого брака. В той или иной степени он, конечно, был тем, к чему они стремились все эти годы, он узаконил бы их отношения, освященные любовью, кроме того, он облегчил бы и устранил возможные трудности к тому времени, когда Киту придется занять пост главного редактора газеты.
После того как женщина, ставшая женой Кита в молодости, так незаметно ушла из его жизни, в отношении Кита к Тэмпи появилось что-то новое. Он был так же ненасытно жаден в своей страсти, как и в первые дни их совместной жизни, но к этой жадности прибавилась какая-то жестокость, оставлявшая на ее теле довольно заметные следы.
Это случилось после одной из таких ночей. Они завтракали на балконе, увитом хрупкими колокольчиками джакаранды. Казалось, слившаяся с небом волнистая сверкающая рябь моря затопила своим светом весь мир. Кит еще до кофе выпил двойную порцию виски. Это ее удивило, потому что, хотя Кит временами и любил как следует выпить, он никогда не пил до завтрака. Он поставил на стол свою рюмку и запил виски крепким черным кофе. Он молчал, но в этом не было для нее ничего странного. За завтраком он всегда молчал. Обычно они ложились спать очень поздно, поздно вставали. Около часа уходило на туалет, и только после этого они лениво принимались за завтрак, когда другие уже подумывали об обеде. Утренние газеты лежали перед ним на столе, он просматривал их, как всегда сосредоточенно нахмурившись. Это тоже было в порядке вещей.
Тэмпи медленно тянула грейпфрутовый сок, запивая его кофе. Ее глаза с любовью ласкали худое лицо Кита. При ярком солнечном свете на нем яснее обозначились глубокие бороздки около рта и сетка мелких морщинок вокруг глаз. Она взглянула с балкона вниз, туда, где в тени деревьев раскачивались на ветру розовые соцветия лилий, полупрозрачные лепестки ярко-красных лазиандров. Она изумилась тому, насколько чудесен этот мир и ее собственная жизнь. «Если бы я была поэтом, – подумала она, – я бы сказала стихами: „Тело мое напоено медом, как доверху наполненные соты“. Странно, что ни один поэт из
