дам.
– Опять ты за свои глупости принялся!
– Ей-богу, дам. А дочь родишь – беленькую дам. Такой уж уговор. Так ты, говоришь, в Москву поедешь?
– Разумеется. Не дома же платья шить.
– Ладно; и я с тобой поеду… О-о-ох! чтой-то мне словно душно!
– Еще бы! хоть бы ты на воздух вышел.
– Это куда?
– В сад что ли. Походил бы.
– Что я там позабыл!
Чай выпит; делать решительно нечего.
– Эй, кто там? староста не приходил?
– Никак нет-с.
– Хороводится там… Саша! давай в дураки играть!
– Давай.
Начинается игра. Струнников играет равнодушно; Александра Гавриловна, напротив, кипятится и на каждом шагу уличает мужа в плутнях.
– Это что за мода такая! начал уж разом с шести карт ходить!
– Ну-ну, не важность. Вот ты мне тройку подвалила – разве такие тройки бывают! Десятка с девяткой – ах ты, сделай милость! Отставь назад.
Но именно потому, что Александра Гавриловна горячится, она проигрывает чаще, нежели муж. Оставшись несколько раз сряду дурой, она с сердцем бросает карты и уходит из комнаты, говоря:
– Вот уж правду пословица говорит: дурак спит, а счастье у него в головах стоит. Не хочу играть.
– И не надо; для тебя же ведь я… О-о-ох, что-то мне нынче с утра душно!
«Динь-динь-динь!» – раздается вдруг колокольчик. Струнников стремительно вскакивает и прислушивается.
– Девятый час. Кого это нелегкая в такую пору принесла! – ворчит он.
– Становой приехал, – докладывает лакей, – одеваться изволите?
– И так хорош. Зови.
Должность станового тогда была еще внове; но уж с самого начала никто на этот новый институт упований не возлагал. Такое уж было неуповательное время, что как, бывало, ни переименовывают – все проку нет. Были дворянские заседатели – их куроцапами звали; вместо них становых приставов завели – тоже куроцапами зовут. Ничего не поделаешь.
Входит становой, пожилой человек, довольно жалкого вида. На нем вицмундир, который он, по- видимому, надел, въезжая в околицу села. Ведет он себя перед предводителем смиренно, даже робко.
– А, господин становой! тебя только недоставало! Сейчас будем ужинать, – куда бог несет?
– Господин исправник на завтра в город вызывают.
– Зачем?
– И сам, признаться, не знаю. Не объясняют.
– А коли вызывает да не объясняет зачем – значит, пиши пропало. Это уж верно.
– За что бы, кажется…
– За пакостные дела – больше не за что. За хорошие дела не вызовут, потому незачем. Вот, например, я: сижу смирно, свое дело делаю – зачем меня вызывать! Курица мне в суп понадобилась, молока горшок, яйца – я за все деньги плачу. Об чем со мной разговаривать! чего на меня смотреть! Лицо у меня чистое, без отметин – ничего на нем не прочтешь. А у тебя на лице узоры написаны.
– Чтой-то уж, Федор Васильич!
– Нечего «чтой-то»! Я, брат, насквозь вижу. У меня, что ли, ночевать будешь?
– Никак невозможно-с. В Кувшинниково еще заехать нужно. Пал слух, будто мертвое тело там открылось. А завтра, чуть свет, в город поспевать.
– Вот хоть бы мертвое тело. Кому горе, а тебе радость. Умер человек; поди, плачут по нем, а ты веселишься. Приедешь, всех кур по дворам перешаришь, в лоск деревню-то разоришь… за что, про что!
– Помилуйте, неужто же я злодей!
– И не злодей, а привычка у тебя пакостная; не можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да будет. Жаль, брат, мне тебя, а попадешь ты под суд – верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на стол!
Покуда накрывают ужинать, разговор продолжается в том же тоне и духе.
Бессвязный, бестолковый, грубо-назойливый.
Ужин представляет собой подобие обеда, начиная с супа и кончая пирожным. Федор Васильич
