Призывали они Клюквина в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…
– Ну?
– Должно быть, про завещанье.
– Ах, кабы!
– А вы бы, сударыня, их попросили!
– Ах, что ты! Да он меня так турнет, так турнет! Вот кабы ты…
– И то заговаривала, да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.
– Ах, папенька, папенька! всем-то он хорош, только вот…
– А вы, сударыня, не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего не достанется? Не бессудная, чай, земля?
– То-то что… И земля не бессудная, да и я, и сестра Ариша – обе мы отделенные. И бумагу с нас папенька взял.
– Вы бы не давали бумаги.
– Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
– Ах, грех какой!
– Да, близок локоть, да не укусишь. По крайней мере, капитал-то у старичка как велик?
– И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все еще копят. Нет-нет да и свезут в Совет. Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
– Этот откуда узнал?
– Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч дома не обедал, так она язык и распустила. «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион есть!»
Слово «миллион» повергает матушку в еще большую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «миллион!»
– Да ты постарайся! – произносит она, наконец, – просто приди к нему и скажи: «Я вас утешаю, и вы меня утешьте!»
– А что в самом деле! и то скажу!
– Так и скажи. А уж я тебя, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только бы мне…
– Что вы, сударыня! разве я из интереса…
– Говорю тебе: озолочу! постарайся!
Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтобы прислушаться у дверей стариковой спальни.
В три часа дедушка опять в гостиной. Мы, дети, смирно сидим на стульях около стен и ждем, что сейчас начнется игра.
– Папенька! в карточки, покуда десерт подают? – предлагает матушка.
– Довольно, – отказывается на этот раз дедушка, к великому нашему огорчению.
– Так уж вы меня, папенька, извините, я пойду, распоряжусь…
– Ступай.
Дедушка некоторое время сидит молча и зевает. Наконец обращается к нам:
– Ну что, учитесь?
– Учимся, папенька.
– Ты, Степан, в котором классе?
– Я, папенька, в старший нынче перешел; в будущем году в университет поступлю.
– Учишься-то ты хорошо, да ведешь себя плохо, озоруешь. Мать на тебя жалуется.
– Я, папенька, кажется…
– Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? – обращается он к нам.
– Мы – слава богу, папенька.
– Слава богу – лучше всего, учитесь. А отучитесь, на службу поступите, жалованье будете получать. Не всё у отца с матерью на шее висеть. Ну-тко, а в которой губернии Переславль?
– Во Владимирской, папенька.
