— «Лукавый раб и ленивый…» — повторил Макаров с удовольствием. Хорошо!
— Листопад не зарыл свой талант. Он не раб, не ленивый и не лукавый. Горит и не сгорает.
— Талантливые люди у нас на каждом шагу, — сказал Макаров. — И не ленятся, и не лукавят, и горят на работе не хуже твоего Листопада. Не в этом дело… А в том дело… — Макаров подумал, ему было трудно выразить свою мысль в точных словах. — Дело в том, что одни работают, жертвуя чем-то своим личным: долг выполняют… С радостью выполняют, с готовностью, с пониманием цели, — а все-таки каждую минуту чувствует человек: я выполняю свой долг. А такие, как Листопад, ничем не жертвуют, они за собой и долга-то не числят, они о долге и не думают, они со своей работой слиты органически, чуть ли не физически. Ты понимаешь, успех дела — его личный успех, провал дела — его личный провал, и не из соображений карьеры, а потому, что ему вне его работы и жизни нет. Ты понимаешь: для других пятилетний план завода, а для него — пятилетие его собственной жизни, его судьба, его кровный интерес; тут вся его цель, и страсть, и масштабы его, и азарт, и размах — что хочешь.
— Таких тоже уже много, — сказал Рябухин задумчиво.
— Много, — подтвердил Макаров, вставая и прибирая бумаги на столе. Да не всякому, видите ли, дан простор по его темпераменту. — Он опять перешел с интимного «ты» на официальное «вы». — А Листопаду есть где разгуляться.
Глава тринадцатая
ЛЮБОВЬ
Главный конструктор был прав, когда сравнивал себя с Рафаэлем.
«Логически, — думала Нонна, — процесс творчества у художника должен протекать так же, как у конструктора машин». Особенно это применимо, казалось ей, к художникам слова.
Что бы Нонна ни делала, в основе основ должно было находиться ощущение внутренней необходимости. «Это семя, — думала Нонна, — из которого развивается и новая машина, и поэма, и вся живая жизнь на земле». Ощущение беспокоило, мешало думать о другом, искало выхода и удовлетворения. Утверждаясь и определяясь, оно становилось мыслью. Конструктор одевает свою мысль в металлические детали, поэт свою — одевает в слова. Детали сочетаются в узлы, слова — в строфы. Вот поставлена последняя гайка или последняя точка, творческая мысль материализовалась, стала вещью, вещь поступает к людям, в мир вещей, машина или поэма — это все равно: процесс творчества был одинаков.
«И как странно, — думала она, сжимая руки, — что схожими путями идет любовь».
Все началось с ощущения, внезапного и резкого, как укол: два человека вдруг взглянули друг другу в зрачки…
Сколько-то дней она носила в себе тревогу. Тревога мешала думать о другом, искала выхода.
Выход был один: видеть его.
Она его видела очень редко. Иногда он подходил к ней, они перебрасывались несколькими словами. Чаще не подходил.
Иногда она слышала его шаги в коридоре. Стремительные, мужественные, — она их теперь отличала от всех других.
И она слышала, как все в ней настораживается и собирается и как горячо становится в груди, когда раздаются эти шаги или когда при ней произносят его имя.
Ни разу она не вышла из конструкторской навстречу его шагам: женская гордость, которая сильнее любви, запрещала ей это. Но она знала, что он хочет, чтобы она вышла. И она ликовала, все в ней дрожало от ликованья. Знала, что она с ним, как он с ней. Откуда она знала, кто ей сказал, что это творится такое…
Как это будет, когда без страха, без оглядки, не думая — можно или нельзя, мы заглянем друг другу в глаза? Что ты мне скажешь? Я скажу вот что; а что скажешь ты?..
Шаги замедлялись у дверей конструкторской, но он не входил. У мужчин тоже есть своя гордость. И потом — может быть, у него нет такой уверенности в их будущем, какая есть у нее?
Однажды он вошел. Конструкторы сидели со своими рейсшинами и логарифмическими линейками.
Он сказал:
— Добрый день, товарищи.
— Добрый день, — дружно ответили ему.
Он сделал два-три шага и остановился, держа в пальцах незакуренную папиросу. Нонна с трудом удержала улыбку.
— Ну, — сказал он, — как вам работается без Владимира Ипполитовича? Не скучаете?
Кое-кто засмеялся. Кто-то чиркнул спичкой и дал ему закурить. Нонна сидела у своего стола, не поворачивая головы. Он говорил о том, когда будут готовы чертежи для пилы горячей резки, и о погоде. Разговаривая, бегло взглянул на Нонну. Сказал, что скоро будут топить лучше. Остановился около модели РНП, которую видел двадцать раз. Подошел к копировщице:
— Что это у вас? — и долго смотрел в чертежи какого-то узла.
Все-таки делать ему тут было нечего, хоть он и старался приискать себе занятие. Поэтому посещение не затянулось. Он сказал:
— Ну, так, товарищи. Значит, все благополучно?
Его заверили, что все благополучно, и он ушел.
Конструктор, с которым он разговаривал о пиле и о погоде, сказал:
— Вы не скажете, зачем он приходил?
Нонна громко засмеялась, смехом давая выход своей радости. Ее не поддержали: директора любили и не считали возможным высмеивать его. Просто удивительно, до чего хорошо относятся к нему люди…
Эта встреча была как крошка хлеба для голодного.
Пришел из Москвы план. Он назывался: план развития завода на 1946 1950 годы. Но с самого начала все назвали его: послевоенная пятилетка.
Вокруг пятилетки шли на заводе все разговоры, официальные и частные. 1 января 1946 года маячило перед очами как дверь, за которой открывается большая дорога.
Мартьянов, который знал все заводские новости, сказал Веденееву:
— Грушевой-то, начальник литерного…
— А что такое? — спросил Никита Трофимыч.
— Сматывает удочки.
— Как так?
— Говорил давеча при всех: поставят меня на запчасти — уйду к Зотову, на авиазавод.
— А пускай уходит, — холодно сказал Веденеев. — Никто не заплачет.
— В войну, однако ж, соколом парил, — заметил Мартьянов.
— А вот видишь, — поучительно сказал Веденеев, — про войну говорили, что она проявляет людей: кто хорош, а кто плох — сразу обнаружится, с первых дней. А я тебе скажу, что нынешнее время таким же явится проявителем, если не еще покрепче. Новая пятилетка всех переметит: кто творец и созидатель, а кто убогий прихвостень. А Грушевой сейчас, понятное дело, пойдет метаться, искать, где работа полегче да где ордена близко лежат… Его в войну десять нянек нянчили, вот и парил соколом. А по мирному периоду он совершенно не соответствует своему назначению. Пусть уходит с богом к Зотову.
Никите Трофимычу очень хотелось, чтобы Грушевой ушел с Кружилихи.
Не потому, что Грушевой не соответствовал своему назначению. К таким вещам Никита Трофимыч относился философски. Он думал: сколько в Советском Союзе директоров, заместителей директоров, начальников цехов, их заместителей, начальников отделов, главных бухгалтеров, управляющих делами! Сотни тысяч. Мыслимо ли требовать, чтобы каждый из них так-таки и соответствовал своему назначению? Никита Трофимыч считал, что немыслимо.
Вот, например, за его век на заводе сменилось одиннадцать директоров. Тех, которые справлялись с работой, переводили с повышением в другое место. Несправившихся тоже переводили куда-то. С директорами таким же проточным ручьем плыли их заместители. Иногда какой-нибудь заместитель
