Павлу Петровичу становится жарко. В жару он ходит от одного конца аллеи до другого. Губы его склеились от молчания.
— Когда вы уходите, у меня такая тоска… — слышит он.
«Необыкновенно, непонятно, — думает Павел Петрович. — Поразительно и великолепно, что у нее тоска».
По соседней аллее проходят двое, их скучные кепки мелькают над кустами меж стволов деревьев, громкие голоса спорят о каких-то лимитах… Павлу Петровичу нужно, чтобы они замолчали и прошли, и вернулась тишина, и в тишине он бы в полную силу пережил смысл того, что сказала Лариса.
Она говорит:
— Когда вас нет чуть не целую неделю… Я все время думаю, мне кажется, что вы не придете…
Молчать, наконец, противоестественно. Павел Петрович расклеивает губы, чтобы задать резонный вопрос:
— Почему не приду?
Его голос кажется ему чужим и диким.
— Не знаю, — говорит Лариса.
Целую вечность они ходят в безмолвии. Лариса останавливается.
— Ну, вот… — говорит она упавшим голосом. — Ну… Что же делать. Прощайте.
Она быстро идет прочь от него, а он смотрит и не понимает, зачем она уходит.
— Только тогда не приходите! — страстно говорит она, оглянувшись. Тогда — ничего не надо, совсем…
И еще ускоряет шаг, и ему страшно — неужели сию минуту конец необычайному существованию, в которое он только что погрузился?
— Лариса! — восклицает он.
Галка, вспугнутая его криком, шумно вспархивает в ветвях. Сыплются желтые листья…
Лариса стоит и ждет. Он приближается с испугом в глазах.
— Ну для чего же! — говорит он бессвязно, поспешно беря ее за руку, чтобы удержать свое новое существование.
Она смотрит с сомнением, но сквозь сомнение в ее лице проступает, розовея, первое робкое торжество.
— Я же не знаю… Вы ничего не говорите… — так же бессвязно отвечает она, и из глаз ее льются слезы.
И он смотрит с восторгом на эти слезы, которые льются из-за него.
Его сердце наполняется благодарностью и готовностью ко всем дальнейшим неожиданностям, которые приготовила для него эта красивая женщина с белым шарфом на голове. Он не может отвести от нее взгляд. Это не та Лариса, которая звала его в гости и поила чаем. Эта — невиданная, чужая, но пусть она говорит и плачет и никуда не уходит.
Он ведет эту чужую, странную женщину к скамье, скамья влажная, он подстилает свой плащ. Они сидят рядом, он держит ее холодные руки. И с удивлением рассматривает тонкие, немного огрубевшие на концах пальцы с короткими перламутровыми ноготками, неизвестные, девичьи, отдающиеся ему. Что-то надо с ними делать, этого требует весь его организм; и он то сжимает их, то подносит к губам и греет своими губами.
Они сидят совсем недолго, но она встает и говорит, что ей пора в институт, уже три часа.
— Ну что вы! — говорит он, не веря. И она смеется блаженным, нежным смехом и, подняв рукав, показывает часики на запястье…
Он идет с нею по саду, по улицам, вплоть до дверей института — если бы предложила, пошел бы и в институт. Но она прощается.
— Я буду дома в девятом часу, — говорит она. — До свидания.
— До свидания, — повторяет он, не двигаясь с места.
Тяжелая дубовая дверь закрылась за нею. Мимо этой двери он проходил много раз, не замечая, — теперь она вошла в его существование, и вывеска тоже.
Он пошел по улицам один. Одиночество казалось незаконным, вызывало протест. Того, что было, было слишком мало. Сказано всего несколько слов из тысяч возможных.
Перебирал в памяти то, что сказано. Ничто не забылось, воспоминания были в сохранности. За каждым из них теснилось неразведанное.
Ярко, как при вспышке магния, он мог теперь представить себе ее лицо.
Но все же он не очень верил. Он хотел бы удостовериться, что новое существование не эфемерно; хотел бы это все закрепить за собой.
…Положить в карман, как положил вчера письмо…
Неужели это было только вчера?..
Он ходил до вечера. Иногда брызгал дождь. Потом переставал. Один раз Павел Петрович обнаружил себя сидящим в кафе. На столике была чашка с бульоном и пирожок на тарелке. Бульон был горячий, Павел Петрович обжегся и увидел чашку, пирожок и прочее.
Около восьми он вошел в цветочный магазин. Опытные продавщицы расшифровали его желания, неясные ему самому, и соорудили букет из розовых хризантем. Букет, завернутый в бумагу, получился довольно громоздким, но Павлу Петровичу эта ноша была не в тягость.
Он вышел из магазина и сразу натолкнулся на одного из своих бывших учеников, Александра Любимова.
— Здравствуйте, Павел Петрович, — сказал Саша.
— Здравствуйте, — ответил Павел Петрович, остановясь невольно, потому что остановился Саша.
— Далеко идете, Павел Петрович?
— На Разъезжую.
— Давайте я вам пакет донесу. Это вы не гитару купили?
— Нет, это не гитара, — ответил Павел Петрович. — Это цветы. Спасибо, я сам. Всего хорошего, Любимов.
Саша проводил учителя глазами и зашагал своим путем — к Сереже Борташевичу. Он ходил туда каждый день, как на службу, в надежде повидать Катю. Служба была серьезная, бессрочная, без возможностей отлынивания и прогулов, без перспектив на повышения и награды.
А Павел Петрович дошел до маленького дома на Разъезжей и не успел позвонить, как отворилась дверь и Лариса встала на пороге.
— Идемте… — прошептала она, когда он молча отдал ей пакет, похожий на гитару.
Он стоял ступенькой ниже и не шел. Взял ее за локоть и слегка потянул к себе.
— Я не хочу туда, — сказал он беспомощно. — Пойдемте лучше куда-нибудь.
Ему показалось, что едва он войдет с нею в знакомую столовую и сядет пить чай — рухнет все, возле него очутится прежняя симпатичная и скучная Лариса, а эта исчезнет, и выяснится, что не было ни слов, ни слез, все мираж.
— Куда же?.. — спросила она.
— Куда хотите, — ответил он, держась за ее руку и чувствуя ее дрожь. Вдруг осенило: — Ко мне, конечно!
Дрожь в ее руке усилилась, он тоже вздрогнул и выпустил ее.
— Как хотите, — сказал он резко и отчужденно.
— Хорошо, — сказала она и медленно пошла в глубину веранды. Он сказал ей вслед:
— Пожалуйста, наденьте белый шарф.
Густели хмурые сумерки. Рывками налетал сырой ветер. Небо было закрыто тучей. В конце широкой улицы, за краем тучи, лежала желтая полоска зари. Павел Петрович ходил перед домом, опустив голову, засунув руки в карманы плаща…
