- Что делать, Вера, - сказал Фалькнер, - в этом ты можешь винить только своего Бориса.
Я сказала:
- Ты не хуже меня знаешь, что за Борисом нет никакой вины, как и за всеми другими.
- Ерунда, - сказал Фалькнер. - Невиновных у нас не сажают.
Он был тогда членом Бюро Северо-Кавказского крайкома партии, большим начальником, когда говорил те слова, сидя в своем роскошном кабинете. А много лет спустя Иван Макарьев, вернувшись из двадцатилетней ссылки, сказал мне, что Яша Фалькнер умер, не выдержав истязаний. Бедняк Фалькнер. Он описан в 'Сентиментальном романе' под именем Югая, только в Ростове нет переулка имени Фалькнера, а мог бы быть...
Насчет работы я обращалась с письмом к первому секретарю крайкома партии тов. Шеболдаеву, но он мне не ответил вообще ничего; впоследствии я прочла в газетах (уже живя на Украине), что Шеболдаев расстрелян как враг народа. О, сколько теней шествует со мной рядом - и с тобой, Бувочка!
Председатель крайисполкома Ларин разделил участь Шеболдаева. Председатель горисполкома Овчинников застрелился сам, когда пришли его арестовывать. Был такой Змиевский, секретарь той парторганизации, которая исключила Бориса из партии. И он, это совершенное ничтожество, абсолютный нуль, кому-то застил свет, и его расстреляли как польского шпиона.
Но все это потом. А в те весенние месяцы и в начале лета 1935 года я с моими новыми приятельницами думала и говорила об одном - скорей бы кончилось следствие над нашими близкими, скорей бы выяснили, что они невинны, и отпустили их. Несчастные дуры, мы верили, что это возможно.
В эти весенние дни затеяла я как-то большую уборку. Перемыла окна, потом взялась мыть полы. Дети, все трое, сидели в это время за столом, обедали. Мою пол и, отжимая над ведром тряпку, сквозь стук падающих капель вдруг слышу, что кто-то твердыми шагами всходит на крыльцо. И сейчас же широкая плотная тень ложится на пол передо мной и, подняв глаза, я вижу фигуру в шинели и буденовке с красной звездой и узнаю - это тот военный, что приходил за Бувочкой.
- Вы ко мне? - спрашиваю.
- К вам.
- С ордером или без?
- Пока - без, - отвечает он с какой-то зловещей игривостью. - Но я вас попрошу проехать со мной, с вами хотят поговорить.
Входит мама. Я спрашиваю:
- А что мне взять с собой?
- Ничего, - отвечает он, - кроме паспорта.
За воротами, впрочем, ждет машина. Не знаю почему, я не пугаюсь. Не знаю почему, я все-таки верю этому Анисимову.
Мы приезжаем к тому дому, куда я ношу передачи Борису. Мимо часовых всходим наверх, и нас впускают в ту дверь, где окошечко для передач. Еще одна дверь, первая или вторая по коридору. За письменным столом человек в военном френче, благообразный. Анисимов нас знакомит:
- Вера Федоровна, жена Вахтина. А это товарищ Топильский, следователь по делу вашего мужа.
А я почему-то думала (кажется, Варюша Вартанова как-то сболтнула), будто дело Бориса и Вали Вартанова ведет тот очкарик Аппельбаум, который их арестовывал. Смотрю на это новое действующее лицо нашей трагедии. Топильский. Поляк? Украинец? Кажется, русский...
Приглашают сесть. Рассматриваю комнату, думая: 'Все это видит и Бувочка, здесь его допрашивает этот человек': Впрочем, сейчас допрашивают меня. Прежде всего о том, кто у нас бывал в последние годы. Кто бывает у меня сейчас, не спрашивают - верно, знают... Я, как ни глупа, все же смекаю: только не впутывать новые имена. Называю тех, кто, как мне известно, уже арестован: Вартанова, Покотиловского. О том, что Третесский тоже уже арестован в Москве, я еще не знаю, но называю и его, так как понимаю, что их с Борисом дружбу скрывать невозможно.
Дальше следует вопрос:
- Как и в какой форме ваш муж высказывался при вас против советской власти?
Отвечаю, что никак, ни в какой форме, а сама думаю: 'Эх, голубчики, небогато же у вас материала, если вы у меня о муже спрашиваете такие вещи!'
Но следуют вопросы:
- Известно ли вам, в какие годы ваш муж служил офицером в белой армии?
- Гражданин Топильский, - говорю я, - разберемся в этом деле с помощью арифметики. Мой муж родился в 1906 году. Сейчас ему 29 лет. Сколько же ему могло быть лет, когда он служил офицером в белой армии? И могло ли это быть вообще?
Молчание, потом ответ:
- Пожалуй, он действительно был несколько слишком молод, когда существовала белая армия.
Новый вопрос:
- Говорил ли при вас ваш муж, что Горький ошибался, считая, что талант воспитывается средой?
- При мне не говорил, - отвечаю, - а разве это преступление против советской власти, если бы он сказал такую вещь?
- Ну, - говорит умный следователь, - вам ведь известно, как высоко советская власть ценит заслуги Алексея Максимовича.
В общем, пустяшный был разговор. Я спросила, конечно зря, скоро ли кончится следствие по делу мужа Топильский ответил:
- Трудно сказать, справляйтесь в прокуратуре.
А мы с Варей и Симой только этим и занимались.
Под конец Топильский стал любезен. Дал мне свой служебный телефон, велел звонить и сказал, что, возможно, вскоре мне будет разрешено свидание с мужем.
И правда, довольно скоро он позвонил мне и сказал, что я могу повидаться с Борисом. Я помчалась в их адский дом и в самом деле увидела Бориса. Он был, конечно, несчастен предельно, но, к моему изумлению, довольно свеж и ничуть не похудел даже. Сказал, что видел протокол моего допроса, что я молодец и умница, зря только не сказала, что он не согласен с Горьким.
- Но я же не знала, - сказала я, - ты при мне этого в самом деле не говорил.
Потом рассказал, что его несколько раз пугали, что если он не сознается в своих преступлениях, то я тоже буду арестована. Сказал, что все мои передачи ему доставляются аккуратно и чтобы я не тратилась ни на какие излишества для него. Спросил о детях, я рассказала подробно. Спросил, написала или я его матери, и велел написать все как есть. Я сделала это в тот же день, и с тех пор мне стали помогать материально и свекровь моя Мария Петровна Колтовская, и тетка Бориса Елена Васильевна Аккерманова, жившая в Дербенте. Это было очень кстати, уж больно мне было трудно перебиваться, не имея никакого заработка.
Главной статьей моего дохода было 100 рублей, которые ежемесячно присылал мне на Наташу Арсений Старосельский. И через него же в жизни нашей семьи произошла новая очень большая перемена. Но об этом несколько погодя.
В середине лета опять вдруг позвонил мне следователь Топильский.
- Ваш муж сегодня уезжает в Москву, - сказал он. - Соберите быстренько все, что считаете нужным дать ему с собой, и приходите, я вам дам свидание.
Опять иду в тот дом, опять жду в какой-то комнате. Конвойный вводит Бориса. Он видит меня и пугается ужасно, до смертной бледности.
- Что это такое? - спрашивает он неживым голосом. - Свидание?
Я рассказываю о звонке Топильского.
- Плохо дело, - сказал Борис, - они здесь ничего не добились и переносят следствие в Москву.
- Авось либо и там не добьются, - сказала я, сама насмерть перепуганная его испугом.
- Добьются, - сказал он, - для того все и затеяно.
Время свидания истекло. Мы простились с тяжелым чувством.
Проводить его на вокзале Топильский мне не разрешил, да Борис и сам просил меня этого не делать, но Варя Вартанова как-то ухитрилась получить позволение проводить брата (его тоже в тот вечер отправляли в Москву, о чем я узнала, вернувшись домой и застав там всех моих товарок по несчастью).
