Кругом него еще были язычники, приносили жертвы роду и роженицам, болоту и колодцу. Крещеного Пелгусия-Филиппа князь новгородский Александр поставил над язычниками старшиной, сторожить ту землю от врагов.
И вот когда узнал Пелгусий, что шведские корабли показались в устье Ижоры, тут было ему сновидение. Будто в насаде, в сиянии приплыли к берегу святые мученики Борис и Глеб, и Борис Глебу сказал:
- Брат Глеб! Поможем сроднику нашему великому князю Александру Ярославичу!
Пелгусий запряг коня и поскакал через леса и болота к Александру Ярославичу и рассказал о вражьих кораблях и о своем видении.
О видении, говорила летопись, Александр Ярославич не велел больше никому рассказывать, взял свою дружину - Мишу, да Савву, да Ратмира, да Полочанина Якова, да Сбыслава Якуновича с Гаврилой Олексичем, да еще кто там был у него - и двинулся на неприятеля, не дожидаясь, пока стекутся полки.
Был побит неприятель на водах и на суше, потоплены его корабли, посечены его шатры, полегли на поле боя и шведский воевода, и крыжак-епископ, пришедший перекрещивать Русь в римскую веру, и свирепые рыцари в железных доспехах. У иных поверх железа были надеты черные плащи с белыми крестами, у иных - белые плащи с черными крестами, у иных же на белых плащах кресты были алые, как бы наведенные кровью.
Они к нам шли, думая: татары их примучили с востока, а мы примучим с запада. Но полегли, не вернулись.
Это произошло на берегах Невы, оттого Александру дано прозвание Невский. Победа одержана 15 июля 1240 года. Князю Александру Ярославичу было 20 лет.
На выставке Рериха-отца в Ленинграде была небольшая картина 'Борис и Глеб'. Художник изобразил сновидение Пелгусия-Филиппа, человека Ижоры.
Сумерки изображены там, русские сумерки над русским озером, лиловая русалочья гладь. Справа, туда-туда за водной гладью, в сонной сини густеет вечер, темнеет маковка бедной церкви. Горькое безлюдье, земля-полонянка крыжаки с запада, татарва с востока.
На переднем плане картины - насад, небольшое гребное судно, в насаде - Борис и Глеб. Оба узкоплечие, узколицые, с узкими молодыми бородками, - совсем ведь юными пали под ножами убийц. Пестренькими мурмолками прикрыты волосы. От ликов исходит розово-золотое сияние и ложится на небо и на воду, достигая темного берега.
Кто чем славен? Кто чем вошел в историю?
Александр Невский - своими военными победами и своей дипломатией. Его дружинники - богатырскими подвигами. Миша, к примеру, с небольшим отрядом пеший ударил на причалившие корабли шведов и принудил их сдаться. Борис и Глеб прославились тем, что их убили безвинно, перерезали, как курчат. Их брат Святополк, подославший убийц, остался в истории по причине своего душегубства, ему тоже прозвание дано - Окаянный.
А Пелгусий-Филипп остался в людской памяти потому, что ему приснился сон. Это - очень хорошая, милая слава. И смотрите-ка, через множество лет пришел художник, Рерих-отец, и красками на холсте изобразил сон далекого человека Пелгусия. Все изобразил - и простор воды и небес, и церковную маковку, и даже, может быть, в своем творческом видении досмотрел то, чего и не видел Пелгусий - юношескую хрупкость лиц Бориса и Глеба, всепроникновение исходящего от них сияния, эти мурмолки, похожие на тюбетеечки...
Картина написана на негрунтованном холсте. Когда смотришь вблизи нити холста отчетливо проступают сквозь мазки краски. И тогда кажется, будто картина и не писана, будто не касалась ее кисть, будто она - тоже сновидение, дуновение вдохновенных уст: дунь - и улетит.
ЛЕНИНГРАД
ШУРА, МАНЯ И АНЯ
Время действия - зима 1952 - 1953 года. Место действия - Городской суд на Фонтанке.
Шура и Маня - на скамье подсудимых. Шура - женщина лет тридцати двух, полногрудая, подчеркнуто принаряженная, словно желающая всем своим видом сказать: да, вот шла сюда сидеть здесь перед вами, а все-таки позаботилась о том, чтобы выглядеть хорошо, плевала я на вас!.. На ней подчеркнуто узкая юбка и подчеркнуто облегающий свитер. Особенно бросаются в глаза ее волосы, пушистые, промытые до сияния, причесанные у парикмахера. Невольно приходят в голову дурацкие вопросы: ходила ли она под конвоем в парикмахерскую или парикмахер приходил к ней в камеру? и тот ли самый это парикмахер, который причесывал ее, когда она ходила вольная, или другой?..
Есть в этом широком, очень здоровом, вызывающем лице что-то неприятное, но в то же время импонирующее - именно этим здоровьем, этим вызовом, этим 'плевала я на вас на всех...'.
Маня, сидящая рядом, совсем другая: совсем молоденькая, на вид не дашь больше двадцати лет, хотя на самом деле ей больше. Узенькие плечи, узкое бледное лицо, тонкий прямой пробор в русых волосах. Тихость и домашность во всем ее облике, и не верится, чтобы она сделала то, что сделала, и дико, что возле этой женщины стоит часовой, что отсюда ее дорога - в тюрьму, как и у забубенной Шуры.
Но уже все выяснено, они во всем признались, и Шура, и Маня, описали шаг за шагом свои поступки, объяснили все непонятное.
Самое непонятное для следствия было: как могла Аня исчезнуть незаметно для всех жильцов большого, густо населенного дома, где сотни людей спускались по лестницам, ходили по двору, глядели из окон. И вот одна из жилиц исчезла, исчезла на годы - неужели никто даже не спросил, куда она девалась, неужели мог человек пропасть, как иголка в стоге сена?
- Ну как же, - отвечала Шура. - Спрашивали. А я сказала: ушла и не пришла, почем я знаю? Ну, отвязались.
В уголовных делах есть свойство, драгоценное для литератора: все их детали с необыкновенной точностью рисуют время, нравы, быт.
Убийство - это было со времен Авеля и Каина. Но то, что Шура после войны демобилизовалась в Ленинграде и что ей как фронтовой медсестре дали жилплощадь на чердаке большого дома, проведя на эту площадь электричество и утеплив ее от центрального отопления, - это могло случиться именно в конце 1945 - в начале 1946 года.
Шура была из семьи служащих. Привыкнув за время войны ко всяческой вольнице, в семью вернуться не пожелала, пожелала жить в прекрасном многообещающем городе Ленинграде. 'Тут все можно выбегать', - говорила она. И выбегала жилплощадь, а затем и хорошую работу - официанткой в столовой военторга.
Тут она познакомилась с другой официанткой - Аней. Женщины понравились друг другу. У них были одинаковые вкусы, понятия, одинаковая фронтовая судьба. Аня была дочерью пермского прокурора и тоже, подобно Шуре, не захотела вернуться к отцу. Но она была менее бойка, чем Шура, жилплощади не сумела выхлопотать. Прошло сколько-то времени - она закинула удочку: не сдаст ли ей Шура угол в своей комнате. Оказалось - Шура может сдать угол. А как насчет прописки? Оказалось - и с пропиской можно устроить, если дать дворничихе 50 рублей.
Аня написала отцу. Прокурор прислал 50 рублей. Аня поселилась вместе с Шурой. Жили весело, что ни вечер - гости, патефон, танцы. Комод был уставлен фотокарточками военных, главным образом матросов - 'морячков', как называли их подруги.
А тихая Маня жила в том же доме с мужем-рабочим и двумя детьми, ждала третьего и занималась хозяйством. По вечерам частенько отправлялась на чердак, к Шуре и Ане. Мужу не нравилось это знакомство, но Маня его не слушала. Ей, воспитанной в строгой семье потомственных ивановских ткачей, эти пирушки с танцами казались бог весть каким блестящим развлечением. Ведь днем - что: стоянье у коммунальной плиты, да постирушки, да забота как изловчиться, чтобы на небольшие деньги состряпать обильный и вкусный обед... Не выдерживала Маня - сдавалась: накормив мужа и детей, закручивала волосы на бигуди, причесывалась помоднее и по узкой лесенке бежала на чердак. А там уж топчутся под звуки патефона, и бутылка на столе, и любезные 'морячки' - не чета хмурому, вечно недовольному мужу.
А потом случилась беда. Такая беда, какой Маня никогда и не чаяла.
Вдруг пришла к ней Шура и сказала:
