но и ваших тел я не мог коснуться, разве только во время схватки.
- Ты сам в этом виноват, - произнес Сотион.
- Вы потешались надо мной, как над ярмарочным шутом.
- А ты кто? - спросил Герен.
Иккоса разозлил строгий тон этого вопроса.
- Ах ты, лохматый! Я обязан тебе объяснять? Я видел, как с тебя кусками отваливалась твоя неотесанность, Евримен возил тебя по песку, словно камень. Ты обучался борьбе не иначе как у своих африканских слонов.
- Довольно, довольно, - стал увещевать его Каллий. - Твоя болтовня может ведь надоесть.
- С каких это пор в Афинах разговор ведется с помощью кулака?
Иккос еще никогда не чувствовал такого превосходства над ними. Его невозможно было унять. Он дерзил, насмешничал, был невыносимым. Неожиданно он ошеломил их.
- Я беден! - признался он.
Многим показалось, что они ослышались. О чем говорил этот человек, увенчанный наготой атлета? Некоторые же, представления которых сформировались в уважении к достатку, понимали: бедный - значит злой, низкий, способный на любые проступки. К ним-то и адресовался Иккос:
- Только поосторожнее! Вспомните, как Симонид с Хиоса говорил об одном олимпионике[28], тот до победы был разносчиком рыбы, он доставлял ее из Аргоса в Тегею. Мне тоже пришлось бы заниматься подобными делами, если бы я заблаговременно не научился гимнастике. И могу вас уверить, что научился лучше, чем кто-нибудь, только почему-то вы видите в этом шутовство.
Он смахнул сырные крошки с коленей, снова набросил на спину полотенце и прислонился к холодной стене. Все молчали, как бы погруженные в ленивую, полуденную задумчивость.
- Ты слишком много о себе воображаешь, - отозвался Каллий. - Чего ради мы обязаны были проявлять заботу о том, чем ты занят?
- Никто и не требовал этого от вас. Но можно было рассчитывать на то, что такие атлеты, как вы, хоть немного смыслят в гимнастике.
- Клянусь Зевсом, ты, кажется, воображаешь, будто только ты ее открыл?
- Сын Дидима, ты знатный господин. С момента появления на свет тебе никогда не приходилось задумываться над тем, откуда весь тот достаток, который тебя окружает. Еда, кровать, на которой ты спишь, одежда, которую носишь, эти великолепные скребки, один из которых ты обронил, и тебе при этом и в голову не пришло искать его, дом (хотя, вероятно, он у тебя не единственный!) - все это ты приемлешь безотчетно, как воздух. У тебя много невольников, да и здесь тебе прислуживают двое алейптов. Чтобы ты стал таким, каков есть, другие немало над этим потрудились. Ты теперь ловкий, постиг искусство кулачных ударов, словно накинул готовый хитон, не зная, кто для этого собирал лен, ткал материю, кто его сшил.
- Надеюсь, ты не станешь утверждать, что я учился гимнастике, сложа руки?
- Вероятно, он скажет именно так, - вмешался в разговор Телесикрат. Он всех нас считает бездельниками.
- Йо! - воскликнул Иккос. - Ты, сын Карнеада, можешь служить для всех примером трудолюбия. Тащишь свой плуг в гору. Ты рожден борцом, а стал бегуном. Это уже похоже на героизм, который, впрочем, Гисмон должен бы выбить у тебя из головы, или еще откуда-то, просто я не знаю, каким образом можно воззвать к твоему разуму.
Улыбка объединяет людей. Этого незначительного сокращения лицевого мускула, который изменяет две-три черточки в выражении физиономии, бывает достаточно как явного свидетельства перемирия. Последние слова Иккоса у одних только чуть тронули дугу рта и собрали немного морщинок в уголках глаз, у других же, обнажая зубы, поднялась и верхняя губа и круговая мышца сузила щелки век. Тарентинец, однако, не использовал преимущества, каким одарила его эта минута веселости, и непринужденно произнес:
- Я обязан был с самых ранних лет думать о себе, а заодно научился думать и о многом другом. И тогда гимнастика представилась мне достойной того, чтобы ею заняться. Я убедился, что наши палестры и гимнасии могли бы давать нам больше, чем дают.
- Они удовлетворяли более достойных, чем мы, значит, и для нас они хороши, - оборвал его Содам.
- Я не удивился бы, скажи эти слова аркадиец. Но в твоих краях, как и в нашем Таренте, люди с детства смотрят на море, а не в глубь континента. Море постоянно волнуется, а земля неподвижна. Я понимаю это так: земля - прошлое, а море - это само будущее, новое и неведомое. Минувшего уже никто изменить не в силах, да и нет в том необходимости, независимо от того, плохое пли хорошее это прошлое. Но то, что ждет нас, мы способны изменить по своему желанию.
- Если богам будет угодно, - вставил Герен.
- Грил, напомни ему афинскую поговорку: к Афине взывай, но и сам не зевай.
Грил кивнул с удовлетворением.
- Да, мой навкратиец,- продолжал Иккос. - Богам скоро бы сделалось невмоготу, если бы мы по каждому пустяку уповали на них. Что тут толковать о богах! Я не думаю, что я их чем-то оскорбил. Наоборот, ничто так не радует богов, как стремление человека к совершенству. Кто знает, будь у меня твои силы, я, возможно, на этом не успокоился бы, но мое тело не было в палестре на лучшем счету. Ты помнишь, Сотион?
- Точно так же, как и мое, - отозвался тот.
- А ведь и в самом деле, - задержал Иккос взгляд на его фигуре, как бы любуясь ею.
Все невольно посмотрели на Сотиона и обратили внимание, как он раздался в плечах, возмужал. Они не заблуждались. Его всегда видели в постоянном движении и сами при этом вели подвижный образ жизни. Иногда кто-нибудь обращал внимание на какую-то новую особенность его фигуры, казалось, что кто-то незримым резцом касался различных частей его тела. Например, интенсивно развившиеся спинные мышцы сгладили торчащие позвонки, линия позвоночника проступала не так резко, как это обычно бывает у мальчиков. Прежде никто не окидывал взглядом всю его фигуру, и теперь, когда он стоял неподвижно, все поразились великолепию его возмужания.
- Да, похвалы достойно такое тело, - произнес Иккос. И на самом выдохе, тихо добавил: - ...к которому отнеслись с таким легкомыслием.
- Ты бы вел себя иначе? - рассмеялся Содам.
- Ты хотел меня этим задеть, но ты угадал. Я не стал бы целиком полагаться на природу.
- Тебе пришлось бы пожертвовать слишком многим.
- Не надо ссориться. Когда я говорю вам, что думал о гимнастике, я не пытаюсь утверждать, будто все, так вас задевающее, придумал я сам. Известно ли вам, что Милон написал книгу? Ты, Филон, можешь улыбаться. Тирас так далек, что, возможно, только твой правнук сумеет ее прочесть. Хотя и тебе полезно было бы с ней ознакомиться. Ты узнал бы, что борцу необходимо употреблять хотя бы немного мяса.
- В олимпийских правилах об этом ни слова!
- Дорогой мой, они составлены в те времена, когда в Олимпии ничего, кроме состязаний в беге, не было. Впрочем, придерживаются ли здесь каких-то ограничений в рационе? Вам по-прежнему дают сыр и сушеные фиги, а если кому-то хочется питаться иначе, он может себе такое позволить? До сих пор не понимаю, почему вас так взволновала рыба, которую мне принесли в первый день?
Вопрос предназначался всем, но ответил па него Грил:
- Ты сам посмеялся бы, если смог бы тогда поглядеть на себя. Кто из атлетов так заботится о своем желудке, едва переступив порог гимнасия?
- А о чем, мой афинянин, заботиться атлету, как не о своем теле? Что бы ты сказал о музыканте, который забросил свою арфу и ржавчина источила ее струны? Тело - наш инструмент, с ним надо бережно обращаться, чтобы наша игра была совершенной.
Кто-то вздохнул. Некоторые нетерпеливо шевельнулись. Песок, на котором они сидели, слишком нагрелся. Скамандр встал, потянулся и зевнул, как пес. Сотион оставил свое место у стены, прошелся несколько шагов и, красиво изогнувшись, захватил горсть песка с площадки. Позволил песку медленно
