троне, восседала его сестра-жена.
На голове каменной богини был полос[59] из листьев, а волосы, прикрытые сеткой, были завиты на лбу мелкими локонами. Из-под высоких бровей смотрели большие глаза из белой и голубой эмали. Тонкий прямой рот заканчивался ямками в углах губ, в них рождалась улыбка, которая сообщала приветливость ее широкому лицу. От позолоченного полоса, красной сетки и тоже красных, несколько более светлых волос исходил свет.
Остальную часть фигуры скрывал пеплос, тяжелыми складками ниспадавший к самым ступеням изваяния.
- Вы видели, вероятно, в Элиде дом на рыночной площади, - отозвался клейдух, - где обитают шестнадцать женщин. Там они ткут и украшают узорами пеплос для богини, который приносят каждые четыре года во время Герен[60]. Старое платье поступает в хранилище. А это - диск Ифита.
Трудно было более безразличным тоном сообщить такую важную вещь. Оба атлета наклонились к лежащему на треножнике бронзовому кругу. Слова бесценной надписи запечатлелись в металле, как человеческий голос в бездне беспросветной и бурной ночи, и своим светлым контуром казались едва-едва различимым шепотом. Буквы соприкасались друг с другом, изгибались по кругу, и то, что представлялось началом слова, на самом деле было концом другого, также не имевшего начала. Глаза застило слезами, они уже ничего не различали. Ерготель притронулся к диску рукой. Когда он отвел руку, Сотион потянулся к диску, словно собираясь унести с собой. Но лишь положил на него руки, на весь текст, как потребовал бы жрец, принимая присягу союза[61].
- Пошли, - произнес клейдух, - я покажу вам сундук Кипсела[62].
- Позволь спрятаться в нем! - воскликнул Сотион. Олимпия была полна звуков! Слышался стук ведер у колодца, где-то открыли цистерны, и вода с шумом заполняла каналы, разносившие ее по всему Альтису. На углу, между стеной и пританеем, ксилей, дровосек священного округа, рубил равновеликие поленья по установленной мерке из стволов серебристых тополей. Скрипели повозки, доставлявшие песок на стадион. Десятка полтора работников разравнивали покрытую выбоинами землю. Руководил ими Гисмон. Он осматривал теперь уже засыпанный участок и на каждом шагу тыкал пальцем в землю, замеряя толщину песчаного слоя.
- Старик пальцами чувствует то, что будут ощущать наши босые ноги, прошептал Сотион.
Отовсюду сходились люди, атлеты со своими родственниками. Гисмон отогнал их, чтобы не мешали работе. Он направлял их к камню Бибона и к статуям.
Камень Бибона лежал возле храма богини Геры. Это была овальная глыба красного песчаника, на которой виднелась надпись:
'Бибон, схватив меня од ной рукой, перебросил через голову'[63].
В камне имелись две трещины, как бы специально для захвата. Кое-кому удавалось приподнять его до уровня колен, бедер, но не могло быть и речи, чтобы кто-то сумел свободно метнуть его. Иккос, который откуда-то появился и наблюдал за этой забавой, воскликнул:
- Поищите Герена!
Навкратиец наконец отыскался и молча подошел к камню. Он не мог просунуть в трещину всю руку, вошли только три пальца. Герен быстро поднял глыбу на уровень груди, потом перевернул ее в руке и, когда, казалось, камень вот-вот выскользнет, стремительным толчком отбросил его на несколько шагов.
Иккос сказал Евримену:
- Смотри, чтобы он не переломал тебе кости в борьбе.
- Оставьте вы это, - сказал прибежавший Алкимид, - пойдемте, я покажу вам кое-что поинтереснее.
И они уже шли вслед за ним, влекомые самим этим праздничным днем, словно листья ветром.
- Это мой прадед, - произнес эгинец.
Перед ними был Праксидам, победитель на пятьдесят девятой Олимпиаде. Вырубленный из ствола кипариса, весь в темных полосах, шероховатый от дождей, ветра и солнца, он стоял, прижав к бедрам руки, на которых грубой позолотой были нанесены бойцовские ремни. Посреди лба, словно морщина, обозначилась трещина, более чем полувековой давности. Алкимид пытался найти в нем сходство с собой. Однако никакого сходства не было. У деревянного Праксидама оказалась круглая голова, широкая физиономия с бессмысленной улыбкой и выпученные глаза из голубого стекла, отливавшие жестким, почти мертвенным светом. Он, скорее всего, походил на Рексибия из Опунта, которого в жизни никогда не видел, но теперь тот стоял рядом, на соседнем цоколе, вырезанный из фигового дерева, победитель, на две Олимпиады моложе его.
Идя краем Священной рощи, от дома Эномая, они видели множество изваяний, имена, выбитые на пьедесталах, были еще живы в их памяти: Фрикий из Пелины! Евтелид из Спарты! Фан из Пеллены! Даморет из Гирии! Милон из Кротона! Все статуи таращили на них выпученные глаза, улыбались одинаковыми толстыми губами, выбитыми из красной меди, одинаковыми колечками вились волосы у них на лбу, спадали на спину, образуя нечто застывшее, похожее на клафт[64] египетских богов. По шлемам узнавали победителей в вооруженном беге, диск служил девизом пятиборья, иногда в робких, осторожных движениях кулачных бойцов проглядывал слабый отголосок той силы, что принесла им победу.
Почти все фигуры были прямые, строгие, с удлиненными телами и слишком узкой грудью, напоминающие людей той угасшей расы, которую вел в сумрак времен еще старый Гермес, обернутый в хитон и хламиду, в шлеме и с барашком под мышкой. Но вот и Зевс Метапонтийский, широким шагом направляющийся в новое время. В вытянутой правой руке он сжимал молнию, на левой его руке сидел орел, чуть раскинув крылья, словно стремительное движение бога вынуждало его к полету. За ним тянулся еще ряд статуй, очертания которых становились все более округлыми, теряли свою омертвелость, ежеминутно кто-нибудь с восхищением указывал на великолепные мышцы живота, крепко вылепленное колено, идеальный изгиб бедра. С двух пьедесталов рвались кони, отливавшие свежей бронзой, с голубыми гривами, торчащими, как гребень шлема. Наконец, гигантский Геракл с луком и дубиной спешил с кем-то сразиться в повозке финикийского Мелькарта[65].
В этом высокоствольном лесу, образуемом фигурами людей и богов, имелся подлесок из каменных плит, врытых в любое свободное место. На них были выбиты надписи об олимпийских законах и привилегиях, слова благодарности или хвалы. Города и племена оглашали договоры и союзы. Энейцы и метапийцы заключали пятидесятилетний мир между собой, могущественный Селинунт [66] брал под свою защиту изгнанников из Мегар[67], на потемневшей от времени глыбе жители Элиды и Герен зафиксировали заключение столетнего мира. Все это замыкал, подобно последнему слову гимна, огромный мраморный блок, где перечислялись народы, сражавшиеся под Платеями.
Атлеты стояли вдоль дороги процессий, за которой начиналась стена Альтиса. Они испытывали некоторую неудовлетворенность. Один-единственный храм, ряд часовен, немного изваяний, несколько десятков алтарей из обычного камня под свежим слоем извести - все это можно было унести, как легкий узелок с вещами первой необходимости. Совершенство их живых тел превосходило все это застывшее искусство.
А неподалеку от этой группы разочарованных атлетов, в глубине рощи, строитель Либон из Элиды говорил секретарю Олимпийского Совета:
- ...Вырубить эти деревья. Шесть платанов, восемь тополей, тринадцать олив. Каллистефан окажется у опистадома[68]. Храм будет длиною в двести ступеней, не считая террасы перед входом, которая, впрочем, выйдет за пределы рощи: я хочу показать тебе рисунки.
Над скромной старой Олимпией возводилась новая, на просторе, в голубом пространстве, в том магнетическом небытии, где, подобно молнии, рождается мысль эпохи. Близились иные времена, души освежались, будто под действием озона. Людей охватывало какое-то блаженное состояние, как бы огромное удовлетворение от обретения гармонии, от победоносной войны, от избытка сил проглядывался новый стиль
