Олимпийский стадион редко оказывался ареной того, что сейчас происходило. Те, кто видел предыдущую встречу и победу Пифея, никак не были подготовлены к такому исходу. Ибо Пифей вдруг остановился, сжался всем телом и положил обе руки на голову, прикрывая ее. Этот жест беспомощности и страха, за который мальчиков бьют розгами в палестре, был настолько непостижим, что многие усмотрели здесь подвох. Зрители замолчали, ожидая сюрприза. Агесидам, с кулаками, готовыми к удару и к защите, растерялся, как пес перед свернувшимся в клубок ежом.
И тогда, Илл, - ты заслужил бессмертную славу, навсегда связав свое имя с именем своего воспитанника, - ты крикнул Агесидаму: 'Бей снизу!'
Агесидам слышит этот крик и, подхлестнутый вдохновением, наносит снизу удар в незащищенный подбородок Пифея. Кровь течет из разбитой челюсти, ноги подгибаются, сын Лампона шатается и падает. У локра есть право еще на один удар, но он неожиданно наклоняется и рукой, которой победил противника, поднимает и поддерживает его.
Что остается от криков, оваций, энтузиазма, пусть даже многотысячной толпы? Это всего только минута, правда, единственная и незабываемая, но безвозвратно гибнущая в бездне времени. Ничто не в состоянии сохранить волну голосов, которые все более широкими кругами уходят в свой неземной полет, вечно живые и вместе с тем навеки утраченные для человеческого слуха. Голоса, что повторяли в тот день имя Агесидама, еще шелестят в тенетах вселенной, столь же невоскресимые, как и прах великолепного атлета, вызвавшего тогда всеобщее восхищение и трепет.
Но вот плита, на которой запечатлена атмосфера знойного полудня 18 августа 476 года до нашей эры:
'Бывают минуты, когда люди жаждут дуновения ветра, а порой настает время голубых вод, порождения дождевых туч. И когда усилием воли достигнута цель, необходимы сладостные как мед гимны, предвестники грядущей славы, яркое свидетельство высших добродетелей.
Свято имя победителей Олимпийских игр. И я, в честь успеха Агесидама, сына Архестрата, прилагаю к его златому венку мою песнь'.
Это ода Пиндара, слова которой родились в его душе в тот день, когда поэт сидел в сокровищнице Гелы, рядом со старым другом Феоном из Акраганта. Когда отец победителя привел к ним Агесидама, поэт поднялся, чтобы пожать руку своему юному другу из Локр Эпизефирских[75] . А его отец, Архестрат, обратился к сановнику:
- Я слышал, сын Эйнесидема, что после игр Пиндар отправится с тобой. Если позволишь, я попрошу его часть этого времени подарить моему дому.
- Я на корабле прибуду за тобой, - сказал Агесидам Пиндару.
Мальчик, увешанный венками и лентами, пахнет зеленью и стадионом. На его руках еще розовеют полосы от бойцовских ремней, а на колонне, к которой он прислонился, остается жирный масляный след.
Тем временем со склонов горы заметили повозку. В облаке пыли она стремительно летит вдоль Алфея. Поблескивают на солнце кованые ободья, над упряжью лошадей непрестанно взвивается длинный кнут. Возле лагеря повозка сбавила темп и затерялась среди палаток.
Кто это может быть?
В подобном вопросе таилась тревога, охватывающая домочадцев поздним вечером, когда вся семья в сборе, а во дворе раздаются вдруг посторонние шаги. Ожило воспоминание, связанное с последней Олимпиадой, когда дороги заливала волна новостей и беспокойства. Человек, который так неожиданно возник, казалось, явился именно из того времени.
Он миновал Булевтерий, оставив позади толпу лагерных невольников, которые молча наблюдали за ним. Вскоре его заслонили деревья. Тысячи глаз следили за всеми дорожками Рощи. Приезжий, должно быть, поблуждал там, так как появился он со стороны гробницы Пелопса. Его тотчас же узнали. Но встретили молчаливым вниманием, толпа словно изучала его черты, как бы пересчитывая седые нити, которые за последние четыре года появились в прекрасной, черной его бороде, столь хорошо знакомой саламинским бризам. Однако люди из колоний не знали, кто это, и имя Фемистокла[76] начало передаваться по рядам все более энергичным шепотом.
Он остановился и чуть склонил набок голову, будто пытаясь понять смысл этого шепота, и наконец высоко вскинул руку в приветствии. Ему отвечал взрыв голосов, сначала монолитный, который распался затем на мощный гул и громкие призывы, сопровождавшие пришельца до самых ступеней террасы.
Пройти дальше ему не удалось. Люди поднялись со своих мест, чтобы приветствовать его, образовали стену, а он стоял возле нее и пожимал десятки рук. Царя Александра он крепко обнял, у них было много тем для разговора, но им не пришло в голову ничего достойного такой минуты. Зато другие, наоборот, засыпали Фемистокла вопросами, на которые он отвечал то кивком головы, то улыбкой. Заметив выше на ступенях Гидну, он протянул к ней руку
Люди со склона хлынули на террасу, заполнив сокровищницы. Под ногами трещали ветви, втаптывались в землю сосуды с водой. Вокруг своего военачальника теснились люди из-под Саламина: 'Ты помнишь меня?' Они выкрикивали свои имена, подробности битвы. Каждый, кто в тот день видел Фемистокла с борта своего корабля, был уверен, что и тот заметил его.
Стремительная волна подхватила и понесла Гиерона, вначале он противился ее воле, но потом смирился и сам подошел к Фемистоклу.
- Почему ты не явился тогда? - произнес афинянин. - Ты опоздал ровно на четыре года.
У сиракузского тирана хватило выдержки, чтобы улыбнуться:
- Мы все не уместились бы в заливе.
- Но я уступил бы тебе место в открытом море.
'Крылатые слова' его со скоростью ласточки разнеслись по толпе, которая встретила их оглушительными взрывами смеха.
Фемистокл поднимался на гору медленно, переступая с одной ступени на другую, сопровождаемый толпой.
Никто уже не следил за порядком. Многие лишились своих мест, не помышляя о том, чтобы вернуть их. Терраса превратилась в одно громадное кочевье. Сановники и олигархи, зажатые в проходах к своим сокровищницам, напоминали узников. Толпа кричала с дерзновенной свободой, как будто с появлением этого вождя демоса совершился внезапный переворот.
Однако тут и там уже слышались призывы к соблюдению спокойствия, часть зрителей осталась верна играм, которые шли своим чередом. Кулачные бои мальчиков продолжались, но все успели забыть, кто с кем сражается, голос герольда тонул в общем шуме. Только земляки распознавали своих атлетов и пытались сделать их имена достоянием гласности. Их не слушали, не было силы, способной отвлечь людей от тех мгновений, когда им довелось ощутить свое величие.
Лишь через довольно продолжительное время все успокоились, устав от волнений и вдоволь наговорившись. Погрузились в благое состояние святости, поделившись славой Саламина с другими, как куском хлеба. Солнце скрылось за холмами, долина обрела цвет молодого вина. От алтаря Зевса падала тень, на грани которой бились двое мальчишек, подобно духам дня и ночи. Наконец один из них упал на колени. На свету оставалась только часть его рук, до локтей, однако нападавший скоро целиком столкнул его в сгущающийся сумрак.
На освещенной части стадиона в пурпуре заката и звоне приветственных криков остался Феогнет с Эгины, победитель в кулачном бою среди мальчиков.
VI. День Сотиона
Второй день игр начинался на ипподроме. Ему предшествовала ночь, полная суеты и тревог. Те, у кого были лошади, вовсе не ложились спать, опасаясь, как бы слуги не упустили чего-нибудь. Тысячи раз задавались одни и те же вопросы: 'Сколько засыпали пшеницы? Когда в последний раз лошади ели? Не страдают ли они каким недугом?' Конюхи молили своих хозяев не будить животных, которым сон необходим. Слышалось приглушенное шиканье, все вдруг замолкали или переходили на шепот, как возле комнаты
