понятий, к которым нет возврата. И вот он говорит: 'Я хотел бы получить венок, чтобы утешить душу несчастного отца', а все думают: 'Возможно ли, чтобы душа Филанора покинула свою могилу, преодолела море и в новом, неведомом доме сына коснулась этого венка? Разве сицилийские боги впустят ее?' Они молчат, отводя глаза в сторону, словно за его спиной простирается необъятная, подернутая дымкой пустыня.
Но он не угадал их мыслей, видимо, эти проблемы им были давно решены. Радуясь, что к нему проявляют такой интерес, а их молчаливость расценив как признание, он принялся рассказывать о своем путешествии, своих планах. После Олимпии он намеревался посетить различные местные состязания, надеясь, что в гимнасии и по пути он завяжет знакомства, обеспечивающие опеку на чужбине. Ему отвечали: 'Конечно', 'Несомненно', погрузившись в раздумья, никто не расщедрился на большее. С тех пор как Ерготель из сицилийца превратился в критянина, все в нем привлекало внимание.
Кожа более смуглая, нежели это можно приписать действию южного солнца, нос чуточку вздернутый, какое-то особое изящество, несмотря на развитую мускулатуру и приличный рост, и, наконец, что-то неуловимое, не поддающееся определению, в глазах, может, в форме уха, как бы не относящееся к нему самому, но витавшее вокруг него в воздухе, - какое-то неясное ощущение отчужденности, вернее, едва уловимая тень, легшая между ним и внемлющими ему спортсменами. Критянин называл ноги 'аса-га', а восторгаясь чем-нибудь, восклицал 'droion!', и все молча глядели на его узкие губы, словно при произношении незнакомого слова приоткрывалась щель во что-то неведомое и загадочное.
Эта минута мрака действительно таила в себе бескрайнюю ночь забытых времен. В нее погружены были дворцы, города, целые столетия созидания и могущества, тонкий, узкобедрый, гибкий род неведомого происхождения и языка поднимался откуда-то по ступеням цивилизации, каменным, медным и бронзовым, строил и творил, освещал весь Эгейский архипелаг, плавал по Средиземному морю вплоть до египетских портов, имел свой достаток и свое искусство, записывал свою историю на тонких глиняных таблицах, танцевал и пел, играл на арфе, гонял быков по арене, устраивал игры, сажал оливы и виноградные лозы, повиновался царям, символом которых служила белая лилия, - покуда не настал день гибели, когда все рухнуло и исчезло под землей, как будто являлось всего лишь волшебным видением.
Критянин Ерготель, родом из Кнососа, стоял на вершине своего давно забытого наследия, всем своим обликом, всей своей душой был он на том месте, где до недавнего времени стоял дом его отца на холме, вздыбившемся как раз над дворцом царя из его рода, дворцом, который сровняли с землей. Но сам он не догадывался об этом, и никто не заметил его там из тех, кто глядел на него теперь с таким вниманием. Их внимание отвлекли слова Сотиона:
- Если бы Тарент лежал на всех дорогах, по которым ты собираешься пройти, ты всегда мог бы быть гостем в моем доме.
Тем временем бег закончился, теперь можно и перекусить.
Только ни одна струйка дыма не указывала места, где могла находиться кухня. Ее вообще не существовало. Трапеза состояла из сыра и овощей, горсти оливок да ломтя хлеба. Вино запрещалось, и мелких торговцев в гимнасий не допускали. Получив у эконома свои порции, завернутые в фиговые листья, атлеты вернулись на спортивную площадку. Сотион раскрошил сыр на мелкие кусочки и как ребенок выклевывал их пальцами. Ел он дольше всех, оставив на самый конец две сушеные фиги, а потом принялся и за них. Он не набивал пищей полный рот, поэтому мог болтать, без умолку. Повторял мифы, бытующие по всем палестрам и гимнасиям, о людях, обгоняющих лошадь и хватающих на бегу оленя.
- Фидипид пробежал из Афин в Спарту за два дня, - сказал Евтелид.
- И у него еще нашлось время побеседовать в пути с богами, - добавил Грил.
- Что значит: побеседовать с богами? - поинтересовался Сотион.
- Ты в самом деле ничего про это не слышал?
- Ни слова.
- Когда гонец Фидипид бежал с вестью от афинских вождей, Пан преградил ему дорогу. Он был таким, каким его изображают: бородатый и козлоногий. Фидипид испугался, но Пан кротко приветствовал гонца и пожаловался на афинян, которые забыли его, хотя он был благосклонен к ним, сделал им немало хорошего и готов еще не раз прийти на помощь. Эти аркадийцы, умей они говорить, подтвердили бы тебе, что все сказанное правда, так как произошло это в их краях, на горе Парфения, возле Тегея. Все поглядели на двух аркадийцев, которые сидели не двигаясь, словно и в самом деле не понимали человеческой речи. Грил снова обратился к Сотиону:
- Когда Фидипид рассказал об этом в Афинах, там сразу воздвигли часовенку в честь Пана, у Замковой горы, в скале, и теперь мы приносим ему ежегодные жертвы.
- Сколько стадиев от Афин до Спарты? - поинтересовался Содам.
- Тысяча сто шестьдесят,- ответил Евтелид.
- Ну, теперь не найти бегунов, способных преодолеть такое расстояние за два дня.
- А Евхид? - неожиданно воскликнул Патайк.
- Да, Евхид - великолепный бегун, - согласился Грил. - Его послали из Платей в Дельфы за новым огнем (потому что, знаешь, - объяснил он Сотиону, у нас тогда все костры были осквернены персами и новый огонь брали из дельфийского храма), - ну, он побежал и в тот же день вернулся.
- Я знаю эту дорогу, - отозвался Эфармост, - в оба конца - тысяча стадиев. И какая дорога: сплошные горы!
Разговор постепенно иссяк. После бега ныли бедра, палящее солнце нагоняло лень, издали доносилось пение петухов, что усиливало ощущение зноя. Спины опирались о холодную стенку, тела погружались в оцепенение, сон обрывал разговор на полуслове, теплый шепот возбужденной тренировками крови напоминал о финишах, отдающих ароматом дикой оливковой ветви.
Они очнулись от скрипа колес. Осел вез тележку, на которой стояла толстопузая глиняная бочка, пифос. Погонял осла элейский крестьянин из-под Акрореи, на рассвете он спустился со своих гор и теперь, в самый полдень, доставил студеную воду в толстом глиняном бочонке. Его окружили с веселым криком. Он поднял крышку и, зачерпнув кубок, первому протянул Содаму, которого знал дольше других. Каждый из атлетов сперва смахнул несколько капель в жертву богам, делая это возможно ловчее, чтобы не растерять слишком много драгоценной влаги.
Вода! Чудодейственная кровь земли, прозрачная и чистая, как икор, что течет в жилах богов. Непостижимая тайна - когда среди гальки и камней ритмичными ударами сердца бьет родник. В невзрачной складке громадного тела матери-земли живет Наяда, словно капля росы на шероховатой коре дуба. Весь труд своей жизни эта малая частица божественного посвящает тому, что беспрерывно тянет нить быстротекущей пряжи - благословенной паутинки. Это ее тело, прозрачной богини, прохлада ее девичьей красоты, аромат ее лесных волос, вкус ее влажных губ, и, заключенная в этой кружке, она проникает в человека, живая и бессмертная, всегда та же самая и всегда одна-единственная.
Осушив кружку, каждый на секунду задержал дыхание, как бы боясь спугнуть божество, которое проникло в него.
Время отдыха истекло. Появился флейтист, невольник, который на аулосе наигрывал для прыгунов, метателей дисков и копий. Старожилы знали его и называли по имени: Смилакс. Он отвечая кивком головы, маленький и тихий, словно приглушенный своим длинным хитоном с золотистыми цветами. Принесли гальтеры, гири для прыжков.
Гальтеры почти все были новые, из железа, купленные в Элиде. Они напоминали челноки или четвертушки яблока, выдолбленные в середине для захвата. Они, несомненно, были удобны, хорошо сделаны. Но некоторым попались старые - полукруглые, серпообразные куски камней. От длительного употребления середина почти сгладилась, ладонь лежала свободно, можно было бы многое сказать об этой устаревшей форме. Однако никто не решался расстаться с такой памяткой. Их передавали от отцов и дедов, веря, что не только тяжесть выносит тело к прыжку, но души умерших предков окрыляют прыгунов своим незримым присутствием. Если не каждый мог похвалиться столь ценными реликвиями, то только потому, что были войны, пожары либо просто-напросто предки забрали эти вещи с собой в могилу или передали храму в память о своих победах.
Сотион с гордостью показывал два овальных куска свинца, при каждом прикосновении чернивших руки.
- Мне было семь лет, когда отец извлек их из сундука и вручил мне. Он при этом горько плакал, так
