тысячами ирландцев. Генрих не пытался препятствовать их высадке, в основном из-за отсутствия флота. Тем не менее, когда шестого числа было получено об этом известие, он объяснил своим людям, что в своих поступках он руководствуется здравым смыслом, и напомнил им свои слова о том, что деятельность ирландцев против него приведет к их подчинению ему.
– Ни один не вернется в Ирландию, – холодно заметил он, – или, возможно, один из сотни. Ирландцы больше не будут играть в эти или подобные им игры. Они поверят мне, когда я пришлю приказ подчиниться или быть убитыми англичанами.
Кое-кто подумал, что лучше было бы говорить об этом после выигранной битвы, но большинство поддержало эту уверенность короля. Его людям также доставила удовлетворение и эта перемена в манерах короля. Все они не одобряли его снисходительность к своим врагам. Они просто не могли понять готовность короля простить тех, кто вредил ему. Многие после прихода к власти объявляли об амнистии, но как только слышались первые звуки протеста, беспощадно подавляли их. Генрих же вел себя неестественно, ни один король не объявлял подобно ему об одном помиловании за другим. В этот час вместо разговоров о глупых детях и мягком обращении король говорил об убийстве, и его глаза были твердыми холодными, как сталь.
Было невозможно скрыть от Элизабет известие о случившемся. Подробности могли содержаться в секрете, но основной факт того, что армия захватчиков высадилась в Англии, не мог быть скрыт. Генрих весьма неохотно пошел этим вечером к жене, чтобы пожелать ей спокойной ночи и одновременно попрощаться.
Он знал, что Элизабет сможет проникнуть за его маску самоуверенности и прочтет за ней полубезумный страх, владеющий им. Она распространит его страх повсюду, поддастся ему сама, а он не хотел этого. Совсем не данное им обещание, и не мысль об утешении Элизабет вели его теперь по длинному коридору к ее апартаментам в то время, как весь замок спал. На самом деле он решил позволить себе небольшую сцену, написав затем длинное письмо с извинениями и признанием в любви. Привычка, которая была сильнее его воли, не давала ему уснуть, и, лежа в кровати, Генрих видел перед собой в темноте мертвое лицо своего ребенка.
В мягких комнатных туфлях он бесшумно проскользнул мимо спящих, прошел замерших в молчаливом приветствии стражников, беззвучно разбудил дам Элизабет и отослал их из комнаты. Если Элизабет спит, то он долго не задержится. Может быть, ему станет легче, если он поцелует ее или только взглянет на нее. Никто не причинит Элизабет вреда, кроме, возможно, заключения ее в монастырь. После того, как она оправится от потери, ей там будет неплохо. Она сможет заниматься музыкой, учиться, молиться и любить Господа. Возможно, вид ее безмятежного лица заставит исчезнуть то, другое видение… Его рука дотронулась до занавесок.
– Я думала, ты уже никогда не придешь, Гарри. Правда, что ты уезжаешь завтра? – ее напряженный шепот разрушил его надежду, он наклонился и поцеловал ее. – О боже, почему ты такой холодный?
– Полагаю, что я просто слишком долго сидел неподвижно. Да, я уезжаю завтра на заре. Я пришел попрощаться с тобой, – Генрих собрался. Сейчас последуют рыдания, причитания и молитвы. В этом месяце Элизабет вела себя очень достойно, но ждать от нее выдержки сейчас…
– Иди в постель, я согрею тебя.
У него совершенно не было подобных намерений. Генрих был физически уставшим и морально подавленным, и он не был тем человеком, который сможет наслаждаться любовью при подобных обстоятельствах. Тем не менее, если это было то, в чем нуждалась Элизабет, то он был готов попытаться удовлетворить ее, хотя и испытывал внезапное пугающее его сомнение в своей способности. Ему было холодно, его тело замерзло и сковывало его движения. Но чрезвычайно приятно было обнаружить, что Элизабет вкладывала в свои слова буквальный смысл. Она обняла его руками и тесно прижалась к нему всем своим телом, но не сделала пылких приглашающих жестов. В него проникло немного ее теплоты, и он испуганно напрягся.
– Гарри, что случилось, ты зол на меня? Ради всего святого, скажи. Я не буду плакать и жаловаться. Я не смогу перенести злость, стоящую между нами… не в этот вечер.
– Конечно же, я не сердит на тебя. Какая для этого может быть причина?
– Я не знаю такой причины, но мне неизвестно, какие сплетни обо мне тебе нашептывают на ухо.
– Никто не отзывается плохо о тебе. Ты даже покорила моего дядю, а это несомненный подвиг для дочери Эдварда.
Это препятствие было устранено. Еще несколько минут, думал Генрих, и он сможет уйти. Он продолжал держаться строго, чувствуя себя так, как будто холод был его панцирем, и если он расслабится, то ледяное покрытие рассыплется на кусочки. Внезапно руки Элизабет сжались вокруг него.
– Гарри, пожалуйста, давай успокоим друг друга, – у нее вырвалось полурыдание, полусмех. – Я уже так испугана. Ничто сказанное или сделанное тобой не испугало бы меня больше. Неужели все настолько плохо?
– Нет, все хорошо. Ты должна верить мне. Страна доброжелательно откликнулась на мой призыв людей в армию. Было небольшое затруднение на востоке, потому что они хотели сражаться под командованием Суррея, но они откликнулись все – Пастон, Болейн… все.
– Тогда почему ты боишься, Гарри? – это было сказано самым слабым и робким шепотом. Он бы не услышал его, если бы она не прошептала ему на ухо.
– Если ты хочешь услышать правду, потому что я трус, – не выдержал он. – Ты как-то сказала, что я не боялся перед Босвортом. Так вот, ты ошиблась. Как и тогда я дрожу сейчас от страха, и не могу подчинить себе мое тело даже силой воли. Я боюсь сражаться, умереть…
– Ах это. – Элизабет мягко и очень нежно рассмеялась и поцеловала его ухо, в которое шептала, затем щеку, подбородок и губы. – Это значит, что ты такой же человек, как и другие. В этом нет ничего дурного. – И она прижалась к нему еще теснее, устраиваясь поудобнее, как будто ее страхи ожили вновь.
– Я не знаю, почему ты можешь видеть меня насквозь, как будто мое тело сделано из стекла, – обиженно произнес Генрих. – Никто другой не может этого.
– Всего лишь потому, что я люблю тебя, как никто другой. Я не имею в виду, – пояснила Элизабет, скорее себе, чем Генриху, – что я люблю тебя больше, чем другие. Не больше, чем твоя мать или твой дядя. Я люблю тебя иначе. Я считаю, что они почти боготворят тебя. Но жена… Я знаю, что у тебя на животе есть родинка, а на бедре шрам в виде полумесяца. Тебя там кто-то укусил, Гарри? Я думала над этим и страстно желала сама укусить тебя там.
