Маргрит удивленно уставилась на своего сына, а затем рассмеялась ему в лицо.
– Тебе пора проглотить некоторые слова, Генрих. До меня дошли слухи, что ты сказал, будто Элизабет никогда не будет коронована. И я думала до сих пор, что ты все еще не доверяешь ей, но если ты готов броситься на меня в ее защиту, то ты просто упрямый. Я не собираюсь задеть гордость Элизабет, а хочу тебе помочь укрепить твою.
– Я не думал об этом подобным образом. Я полагаю, что вообще не раздумывал долго над этим вопросом. Элизабет никогда не просила меня короновать ее.
– Ну что ж, тебе бы следовало подумать над этим. Ты думаешь, что гордой женщине по вкусу просить о том, в чем ей определенно будет отказано?
В это время Динхэм предложил строительство собственных кораблей, и Генрих согласился с ним, размышляя с одной стороны о том, чтобы назначить Реджинальда Брэя и Гилдфорда ответственными за строительство, а с другой – о коронации Элизабет. Он обнаружил в себе странное сопротивление этому и боролся с этим чувством на протяжении всего дня. Разве он продолжал не доверять ей? Чушь. Ее любовь к нему не вызывала сомнений, а когда он несколько раз предлагал ей взять на себя часть политической власти, то она отклоняла его предложение. Действительно, единственными обязанностями, от которых Элизабет пыталась уклониться, были политические, и Генрих надоедал ей только в тех случаях, когда бывал настолько погружен в государственные дела, что пытался говорить с ней об этом.
Она, возможно, сможет принять частичное участие в политике, ее интерес сможет вырасти, если он побудит ее проявить себя. Она могла с умом говорить о музыке, искусстве, литературе и даже о философии.
Генрих верно полагал, что Элизабет понимала его ревнивое отношение к своей власти и отказалась от мыслей о государственных делах. Он пытался объективно думать об этом вопросе и решил, что предпочитает, чтобы все оставалось на своих местах. На протяжении всего дня он решал дела с государственными деятелями, но этот вопрос продолжал тяготить его. Нет, Элизабет никогда не станет оспаривать его власть. Она дала это ясно понять, добровольно отказавшись от этих мыслей. В таком случае, почему бы ей не стать королевой, если она желает этого?
Может быть, потому, что люди любят ее так сильно, а он ревнует? Возможно. При мысли о людях Генрих почувствовал себя неуютно. Генрих понял причину своего чувства, когда обсуждал с Мортоном публичные празднования по поводу победы у Стоука. Эти празднования начинали тяготить его, и он с возмущением воспринимал эту идею – выставлять себя на всеобщее обозрение подобно ученому медведю. Он делал это без возражения и будет так делать всегда, потому что персона короля в некоторой степени являлась достоянием публики. Именно так! И королева тоже будет частично принадлежать народу, и Генрих понял, что не желает делить свою жену с грязными, вопящими толпами.
Но если Элизабет хочет этого? В этот момент Мортон прервал его мысли, мягко упрекнув короля, что он не уделяет ему внимания, и Генрих извинился перед ним, раздраженно подумав, что если он вскоре не уладит это дело, то обидит всех своих министров. Поспешно согласившись со всеми предложениями Мортона, Генрих избавился от него и удалился в свой кабинет. Именно здесь он был вынужден покорно признать, что для него никогда не имели большой важности желания Элизабет. На первом месте всегда были другие вещи: его нужды, нужды его страны. Коронование, по сути дела, не имело реального значения. Неужели он не сможет доставить ей этим удовольствие, если так часто он даже не принимал ее во внимание? Хорошо, он сможет!
С большим облегчением Генрих взглянул на кипу биллей, подготовленных к сессии парламента, которая должна была начаться через четыре дня. Он просматривал их, делая на полях пометки с поправками и комментариями своим аккуратным почерком, пока не настало время обеда. Элизабет сидела рядом с ним, необыкновенно красивая и в хорошем настроении, но время и место не подходили для рассмотрения данного предмета. Генрих с удовольствием выслушал ее домашние анекдоты, от всего сердца посмеялся над проделками шустрого Чарльза Брэндона и почти осознанными действиями своего сына, которые, казалось, были более разумными, чем бурное поведение малыша Брэндона.
– Я бы хотела, чтобы этот проклятый парламент уже закрылся, – неожиданно сказала Элизабет.
– Почему? – удивленно спросил Генрих.
– Потому что ты выглядишь таким уставшим, и ты работаешь больше, чем даже во время сессии. Я не знаю, как ты можешь читать все эти скучные, бесконечные аргументы и билли.
– Они могут быть бесконечными, но я не нахожу их скучными.
– Ты говоришь так, потому что решил ко всему приложить свою руку. Почему бы тебе, по крайней мере, не прийти послушать сегодня вечером немного музыки? Я встретила ребенка, который играет на флейте, как ангел.
Уже готовый согласиться, Генрих подумал о Динхэме, Ловелле, Эджкомбе, Мортоне и всех остальных, которые предложили билли, а теперь ждали от него замечаний, чтобы внести окончательные поправки.
– Я не могу, Бесс. После того, как откроется сессия, возможно, я буду более свободен.
– Ты говоришь, как будто ты заключенный, а не король.
– Король есть своего рода заключенный, если он хороший король. Но не сочувствуй мне понапрасну, Бесс. Я обожаю свое заключение. – Он поцеловал ее в щеку и поднялся. – Я приду вечером, как всегда.
После обеда Генрих увиделся с французским послом, который вызвал у него несварение желудка, и затем с посланником Максимилиана, который вызвал у него приступ желчи. Ко времени возвращения в свой кабинет он был уже более чем готов согласиться на увеличение ассигнований на обновление и усиление оборонительных сооружений Кале и Берика. Теплое чувство удовлетворения, которое он испытывал от того, что отбросил свои амбиции ради удовольствия Элизабет, исчезло. Он решил короновать ее и будет тверд по отношению к своему решению, но он не чувствовал воодушевления. Когда Генрих дважды просмотрел предоставленный Динхэмом билль о стабилизации денег и не понял ни одного слова, то обругал преданного ему казначея идиотом. Но когда то же самое произошло с письмом от Фокса, который вел в Шотландии очень деликатные и сложные переговоры, то он начал подозревать, что в этом повинен он сам, а не его министры. Генрих подумал, не присоединиться ли ему к своим вельможам. Он знал, что в таком настроении он просто заставит их чувствовать себя неловко, но это бы не остановило его, если бы он думал, что, набросившись на них, почувствует себя лучше. Было как слишком поздно, так и слишком рано, чтобы идти к Элизабет, поэтому он переоделся в халат и комнатные туфли и сел, чтобы протянуть время, занявшись делом, не требующим мысленных усилий. Взгляд, брошенный на стол, сразу же решил эту проблему. Он сможет проверить счета личных расходов Элизабет.
