нежели любовники. Они напоминают, скорее, братьев-близнецов. В конце аудиенции она послала за мной, и, когда я приблизился, она жестом приказала всем удалиться – даже господину Роберту, который вышел с эдакой ленивой грацией, но очень неохотно. Мне пришлось стоять совсем близко от нее – так мало было место в том уголке залы, который она избрала. Я стоял столь близко, что ощущал ее запах и, глядя ей в лицо, я отчетливо видел тончайшие морщинки сквозь слой белил и румян, каждую ресничку...
Он поймал в зеркале взгляд Елизаветы, и рука, держащая щетку, замедлила движение.
– Ее глаза такие темные – словно бездонный омут, и в них, словно рыбы в черной воде, лениво плавают мысли... Какое-то время она, не отрываясь, глядела на меня, а потом сказала: «Ты горд, господин Морлэнд».
Я ответил: «И мне есть чем гордиться – ведь ваше величество выбрали меня, чтобы почтительнейше служить вам».
«Да, – отвечала она. – Всякий почел бы это за честь, но не ты. Почему? Нет, не отвечай, – оборвала она меня прежде, чем я успел раскрыть рот. – Ты не придворный – это горькая правда».
– А для кого эта правда горька – для нее или для тебя? – спросила Елизавета. Джон помотал головой и нервно сглотнул – волнение мешало ему продолжить рассказ. А, может, в горле у него пересохло от дорожной пыли...
– Не знаю... Она не объяснила. Она долго-долго смотрела на меня, а потом вдруг улыбнулась: «Мой добрый друг, господин Дадли, не хочет, чтобы ты находился при дворе. Ты догадываешься, почему...»
Я ответил: «Я польщен, ваше величество».
«Что естественно, – отвечала королева. – Зачастую я противоречу господину Роберту для его же блага, но на этот раз я решила доставить ему удовольствие – а заодно и тебе. Итак, если захочешь, можешь уехать домой – и при этом не чувствовать себя виноватым. Я отпускаю тебя».
Я не нашелся, что же ответить – и тут мне показалось, что по ее лицу пробежала тень грусти. Она повторила: «Я отпускаю тебя на волю, но ведь ты понимаешь, что в моей власти было бы не расставаться с тобой, словно с птичкой, которую преподнесли мне в подарок в золоченой клетке. Наслаждайся же свободой, которую я подарила тебе. Благослови тебя Господь, Джон Морлэнд. Не забывай меня».
На глаза Джона навернулись слезы, и он чудовищным усилием овладел собой. Елизавета безмолвствовала.
– Именно в эту минуту ты чуть было не потеряла меня, мама, – наконец хрипловато выговорил он. – Не до того, как она дала мне свободу, а после... Моим глазам вдруг открылась бездна ее одиночества... – он сделал рукой резкое движение, будучи не в силах подобрать нужные слова. – Тогда-то я и захотел остаться. Какая же это была хитрая и коварная ловушка! Ведь если бы я остался с ней по собственной воле, то уже никогда не смог бы оставить ее...
Он продолжал расчесывать волосы матери. Несмотря на полнейшее смятение, он ни разу не причинил ей боли. Руки его казались такими могучими и одновременно такими нежными, что Елизавету охватил трепет.
После долгого молчания он произнес:
– Отец сказал, что королева как две капли воды похожа на покойного короля. – Он помолчал. – Он произнес это так разочарованно...
Джон умолк, и в спальне вновь воцарилась тишина – словно птички, вспугнутые выстрелом, вновь вернулись к гнезду. Елизавета откинулась назад, прислонившись к сыну, и потихоньку закрыла глаза. Рука Джона, сжимающая щетку, двигалась все медленнее и медленнее, и вот щетка с тихим стуком легла на подзеркальник, и Джон обнял Елизавету и положил голову ей на плечо…
Глава 5
Направляясь на конный двор, Джон встретил Джейн, медленно бредущую оттуда с расстроенным личиком. В руках она держала корзинку, покрытую тканью. Ее грусть обеспокоила брата – ведь обычно на её лице царило выражение мира и покоя. Он заботливо спросил:
– Что, Джейн? Что-нибудь стряслось?
– Ничего... – отвечала она, потупившись. – Не стоит досадовать, раз я не вольна в своих поступках... и все же... – она вздохнула.
– Чего ты хочешь, сестренка? Уверен, что ты болеешь не за себя. Что у тебя в корзинке? Ты хочешь, чтобы кто-нибудь это кому-то отвез?
– Просто-напросто со мной некому поехать, – неохотно призналась Джейн, – в этом вся моя печаль...
– А куда ты собиралась?
– В Шоуз. Оттуда приехал слуга нынче утром и сообщил, что у кузена Иезекии приступ болотной лихорадки. Я хотела, чтобы вот это отвезли ему. – Она приподняла край салфетки, и Джон, улыбаясь, стал изучать содержимое.
– Заливное из говяжьей ножки... варенье из розмарина... Так, это мед... А это что? Айвовое варенье? И пирожки – сдается мне, их ты испекла сама. Но, детка, разве слуга не может позже все это отвезти?
– Ну да, разумеется. Вот почему я и говорю, что не пристало мне поступать по собственной воле... – Джейн изо всех сил пыталась казаться веселой. Джон склонился и нежно поцеловал ее в щеку.
– Милая моя девочка, Дженни! Позор нам всем! Теперь я понял – ты хотела бы сама туда поехать. Что ж, беги, переодевайся – и непременно накинь плащ, моя дорогая, – я еду в Уотермилл-Хаус, а ведь Шоуз – по дороге. А там ты подождешь меня – я на обратном пути заеду за тобой, ладно? Джэн объезжает молодого жеребца, что-то у него не ладится и он хочет, чтобы я ему помог, – так что не знаю, насколько я задержусь там.
Лицо Джейн озарила радость:
– Спасибо! Ты такой добрый! И ничего страшного, если ты даже немного опоздаешь. Я смогу оставаться в Шоузе сколько угодно – до тех пор, пока ты не приедешь за мной!
