Утро было кисейное, матово-солнечное; сквозь розовато-теплый, прозрачный тюль пробивалось уже не южное, как вчера, а московское будничное светило.
Николай некоторое время рассматривал лепнину потолка, ровные узорные квадраты по периметру с созвездиями и розетками вперемежку и огромное, то же розеточное переплетение листьев и цветочных лепестков, откуда свисала на бронзовой ноге хрустальная россыпь люстры. На стенах обои переливались нежным шелком, конечно, западная подделка, впрочем, кто знает, что современный сервис может предложить теперь достойным людям? Увидел картину на стене и странно кольнуло близким воспоминанием – бушующее море, маленький, борющийся со стихией кораблик, – разумеется, Айвазовский, насмешливым штрихом вернувший его назад на несколько дней в городской, полный морских волн музей, чем завершил плавный оборот судьбоносного сюжета, счастливым финалом которого была эта московская постель… Ухмыльнувшись, Николай посмотрел на уже проснувшуюся, хитро подсматривающую за ним сквозь уголок улыбки Нину. Заметив, что обнаружена, Нина хихикнула, выпростала руку, потянулась, быстро обняла Николая, поцеловала, хищно застыла над его лицом и…
Вдруг среди плавного нарастания чувств, как преломление оных, серебром ударил звонок из прихожей, и вместе с падением настроения Нина вынужденно скатилась с постели и, уже на ногах, грациозно потянувшись к халатику, лукаво обернулась, чтобы взглянуть на свое загорелое отражение в его глазах; запахнулась и вышла.
Николай, разгладив ладонями простыню на голых чреслах, вновь уставился в потолок. Как странно!..
Только сейчас он вступил в строй чувств, о котором, если когда и думал, так только как о чем-то далеком, будущем, хрустальном, как башмачок Золушки, что будет сияющим ключиком к возможному счастью.
И вот оно свершилось, и он – Он! – готов идти под венец (сегодня пока в загс) совершенно безропотно и даже где-то с ощущением счастья, которое тут же, побочно, в более доступном оформлении выражалось такими простыми вещами, как розоватая бархатистость солнечных лучей, домашнее колыхание занавеси, выдуваемое московским, еще по-утреннему чистым ветерком из открытой балконной двери, Нинин солнечный изгиб бедра, ее горячая близость ночью, неудержимая улыбка на губах…
Послышались громкие шаги. Вдруг, испуганно запахивая на груди халатик, заглянула Нина.
– Николай! Ты только не волнуйся и держи себя в руках…
Ее быстро отстранили, дверь бесшумно, но со страшной силой распахнулась, и на пороге появился Барон.
Отари Карлович был в своем черном ослепительном костюме, в котором принимал гостей, в блестящих совсем незаметных туфлях, с уголком платочка в нагрудном кармане под цвет галстука; черные усы грозно топорщились, глаза черно-грозно горели, грудь раздувалась вместе с животом – гроза!.. За его спиной делала знаки Нина, и видно было, что испуг ее уже проходил, а жест был успокаивающим.
Качаури зашел в комнату, огляделся, – Нина застыла с поднятой над головой рукой, – сочно закрыл за собой дверь. Подошел к кровати и грузно навис:
– Это что же теперь с вами прикажете делать?!
Он произнес это страшно сердито, углубив круглые борозды коричневых морщин вокруг сразу крепко сжавшегося рта. Очень грозно, хотя как-то чувствовалось: папа смирился с бегством дочки и желает нащупать пути сохранения лица при невозможности ничего изменить.
В дверь просунулась Нинина голова.
– Папа!
– Закрой дверь, негодница! – сердито крикнул отец с такой интонацией, что уж точно не стало сомнений: гроза Барона сдала.
И верно, Качаури вынул из внутреннего кармана обычный белый платок и вытер вспотевшее лицо. Тут же машинально, совсем как-то по-родственному сел на кровать, и Николаю вдруг стало смешно и неловко лежать едва прикрытым одной простыней.
– А нам тут сообщили, что вас убили подростки-наркоманы.
– Чушь! Это меня-то? Как же!.. Нет, попробовали набег совершить, хотели ограбить кого-нибудь из гостей. Это в отместку за своего главаря, кто-то ему руку сломал. В общем, яйца выеденного не стоит. А вы тут все, пожалуй, между собой решили? Сами, не посоветовавшись!..
– Да вот, так вышло, – ухмыльнулся Николай, поправил тонкую простыню, чтобы не так живо обрисовывались его члены. Качаури проследил за его манипуляциями, хмыкнул.
– Ишь! Разлегся! Жених хренов!
И в сердцах ударил себя кулаком по колену.
– Ну ты мне и накуролесил, парень! Ладно, прощаю. Только обязательно венчаться, это мое отцовское условие. Чтобы все было по-христиански.
Сердито хмыкнул, поднялся и пошел к двери. Не оглядываясь, вышел. Тут же дверь распахнулась, он вновь заглянул.
– Ну, что лежишь? Завтракать будешь?
– Сейчас встаю.
Сначала коричневая резная дверь посветлела до золотисто-медвяного цвета. Синий оттенок с обоев исчез, обернувшись бледно-голубым; было совершенно непонятно, почему в упор рассматриваемые цвета, так вначале обманчиво запечатлевшиеся в сознании, на самом деле совсем другие. Это словно бы уже пришел с готовым видением раскраски здешнего убранства и не можешь расстаться с идеалом. Но что-то в мозгу уже поворачивалось, мысли оседали, поспешали прояснить правду… Нина сердито топнула ножкой:
– Ну что же ты, соня, десять часов, а ты еще в постели.
И он понял, что, кажется, заснул снова.
