МИМИ
Мишель Глотц — личность уникальная. По паспорту ему 71 год, все говорят, что больше. Я так не думаю, мне кажется, просто он из тех людей, о ком говорят: «крепко пожил». Бывает, что люди физически быстро старятся, но внутренне остаются молодыми. Удивительно, но я помню Мишеля с первой минуты, когда увидела его. Хотя тогда нас никто не познакомил. Просто судьба подала легкий знак.
30 апреля 1989 года в Париже продавали ландыши. Во Франции один ландыш (буквально!) дарят 1 мая на счастье. Он стоит безумно дорого. На улицах накануне 1 мая через каждый метр стоят торговцы ландышами. В тот день Спиваков играл концерт Чайковского в зале «Плейель».
Тогда Володя ездил еще по линии Госконцерта и сотрудничал с продюсером Альбером Сарфати, занимавшимся в основном мюзиклами и эстрадными шоу. Человек он был широкий, щедрый, любивший красиво пожить, знал весь Париж. Альбер поселил нас в изумительной гостинице «Рафаэль» на авеню Клебер рядом с Триумфальной аркой. Элегантный отель, на стенах в холле — настоящий Тернер.
На концерте в зале «Плейель» мы сидели с Альбером за литерным рядом, и после первой части зал вдруг взорвался аплодисментами. Теперь я уже знаю, что нередко западная публика после первой части большого концерта аплодирует. Получается как бы отдельное произведение. А тогда безумно всполошилась. Почему хлопают? Альбер, всегда любивший розыгрыши, еще и подшутил:
— В «Плейель» сегодня все пришли впервые, концерта Чайковского никто не знает, поэтому решили, что это уже финал. Видишь, перед нами сидит седой человек? Это импресарио Караяна Мишель Глотц. Вот и он тоже не знает хлопает.
Мне это запало в душу — импресарио самого Караяна! Караян казался мне небожителем. В антракте я смотрела неотрывно на этого седого человека, который был даже чем-то похож на Караяна. К тому времени они дружили уже тридцать лет. Волосы у Мишеля стояли чубом, как у Караяна, носил он, как и Караян, водолазки. Он повернулся к Альберу и жестом показал: «Потрясающе!»
История имела продолжение. Прошло время, в 1992 году Альбер умер. Володя, человек верный и преданный, остался клиентом его бюро, которое возглавила жена Альбера Лили. Опыта она не имела никакого. Ее продюсерская деятельность началась с нашей легкой руки. Однажды Альбер в глухие восьмидесятые привез ее в Москву — элегантную женщину, в прошлом балерину, сходившую с ума от скуки, и мы повели ее на спектакль Бориса Эйфмана «Мастер и Маргарита». Альбер хотел, чтобы она попробовала привезти на Запад какой-нибудь балетный коллектив. С ней случился шок: «Пора пришла, она влюбилась». Думаю, это была ее последняя любовь и лебединая песня. Эйфман — обаятельный человек, такой мужчина-ребенок, которому нужно, чтобы его любили. Лили сошла от него с ума. Любой ее разговор с тех пор начинался с вопроса:
— Здравствуйте, вы видели спектакли Бориса Эйфмана?
Она стала привозить его спектакли в Париж каждый год, все тумбы были обклеены фотографиями Бориса с какой-нибудь абстрактной балериной. Но в Европе его так и не оценили, как в США, хотя Лили проникла всюду, даже на телевидение.
Когда Альбер умер, ей досталось готовое бюро, и она чувствовала себя полноценным продюсером. Наши отношения, однако, катились под откос. Лили набрала непрофессиональную команду, взяла на работу свою дочь и некую особу, которая раньше подвизалась при Спивакове. Мудрый Альбер работал с той дамой только по разовым контрактам, теперь она получила власть. Ситуация складывалась тупиковая. Будучи не в состоянии организовывать Спивакову концерты и заниматься на должном уровне его гастрольной деятельностью, будучи совершенно незаинтересованной в продолжении его карьеры, перед каждым концертом мадам Сарфати говорила: «У нас проблемы». После концерта все повторялось. Оказывается, Спивакова не любит пресса. Спивакова не любит публика. Он уже не играет на скрипке. Если же у него и есть какие-то концерты, то только благодаря им, благодаря тому, что они работают не покладая рук. Самое страшное, что он и сам стал в это верить. Это длилось года три огромный срок. Вдруг я увидела, что он теряет себя. Я увидела, что нет того Спивакова, который выходил на сцену, и скрипка начинала петь. Я вдруг услышала, что скрипка скрипит, что пальцы дрожат, что смычок — жесткий. И сам он стал чужим. Я понимала, что он переживает творческий кризис. Его кризис скрипача совпал с тем периодом, когда дела у «Виртуозов Москвы» в Испании стали идти откровенно плохо. Обвинял он во всем себя.
Он больше не мог работать с этим бюро, но боялся остаться без них. Я просила его уйти от этих баб, освободиться. Он отвечал:
— Кто будет мне делать концерты, кому я нужен?
Как-то перед выступлением он сказал мне фразу, от которой я буквально захлебнулась:
— Оставь меня, я на финишной прямой! Доигрываю последние пассажи.
Спивакову было пятьдесят лет. Он уже не играл больших концертов, его не приглашали. «Виртуозы» медленно чахли, раз от раза он играл маленькие сольные концертики. Лили оказалась в Европе беспомощной, но отпускать его не хотела. Все время прижимала к ногтю. В агентстве была своя политика. Платили очень нечестно и плохо, принося деньги в конверте и никогда не показывая контрактов. Все дошло до дикого конфликта. Я требовала от г-жи Сарфати, чтобы она работала с моим мужем, как он того заслуживает, либо не работала вовсе. На что она отвечала, что мое место — кухня, котлеты, пеленки и дети (Аня только родилась).
— Не учите меня моей профессии, — говорила она.
Наконец дошло до того, что Володя и сам убедился в их профессиональной беспомощности и жадности. Они увидели, что он склоняется на мою сторону, и стали откровенно хамить. Последней каплей, после чего Володя ушел из бюро, был следующий инцидент. Мадам Сарфати заявила, что с «Виртуозами Москвы» больше работать не станет, но со Спиваковым будет продолжать. После последнего концерта «Виртуозов» организовывался ужин, на который Володе пришел пригласительный факс: «Ты, конечно, приглашен, но без жены. Лили Сарфати».
Я понимала, что расчет сделан тонкий. Его не хотят там видеть, но если он откажется прийти без жены, мадам Сарфати соберет оркестр, как и случилось, и выступит:
— Я бы продолжала с вами работать, но Спиваков такой нехороший человек, а жена его такая мразь, что из-за этого мы с вами расстаемся.
Володя не пошел. Меня не удивило, что в оркестре многие восприняли ее версию как правдивую. Заключительный аккорд был такой: на концерте она прислала Володе в артистическую цветы — как назло, огромный букет лилий. Володя не выносит лилий, у него аллергия. Я сразу отправила букет за дверь. Когда Лили увидела свой букет где-то на стуле в коридоре, обиде не было предела.
Володя ушел из бюро. Вернулся домой и сказал:
— Я ушел, я свободен. Теперь у меня много времени. Есть импресарио в Америке, Германии и Италии, но концертов у меня будет гораздо меньше.
Я открыла «Желтые страницы». В памяти высветился тот концерт пять лет назад и имя: Мишель Глотц. Я знала, что его фирма называется «Musicaglotz». В Париже масса замечательных импресарио, у которых в активе гораздо больше звезд, чем у Глотца. Но я искала именно его.
— Здравствуйте, я жена господина Спивакова. Можно ли поговорить с господином Глотцем, — сказала я секретарше.
— Подождите минуту, — ответила она.
— Мой муж завтра уезжает в Соединенные Штаты, если возможно, назначьте мне встречу сегодня — либо через два месяца.
Через десять минут она перезвонила, чтобы сказать:
— Месье Глотц ждет вас немедленно.
Потом выяснилось, что в бюро происходило следующее: секретарша сказала, что звонит жена Спивакова и просит о встрече. Правая рука Глотца Тереза Дарас, вместе с которой тридцать пять лет назад они создали бюро, выронила чашку:
— Мишель, ну что вы молчите! Вы понимаете, кто вам звонит? Вы же этого всегда хотели и ждали!
