когда спрашивают, где найти Славу, Галина часто шутит: «Идите на звук поцелуев».
После анализа крови он попросил меня отвезти его куда-нибудь постричься. Молоденькая заспанная парикмахерша его не узнала. Я сидела рядом, наслаждаясь историями, которыми он фонтанирует. К сожалению, ни одну не могу припомнить, осталось только ощущение неземного счастья. Она быстро его постригла, взяла с нас 78 франков, денег у Славы не было, заплатила я, но он потом всунул мне их со словами:
— Еще не хватало, чтобы я за твой счет стригся. Ты меня, пожалуйста, не унижай.
А девушка до сих пор так и не знает, кого она стригла!
По мере приближения концерта Ростропович становился все серьезнее и серьезнее. Днем у него была репетиция, потом мы вернулись в гостиницу за какими-то бумагами. У него в номере у кровати лежал целый иконостас маленькие иконки, которые он повсюду возит с собой.
— Ты знаешь, как играл на виолончели мой отец? Некоторые вещи, которые я помню, я никогда не смог сыграть так, как он!
Часа за полтора до начала я отвезла его на концерт. Ему принесли подиум, он отметил, где вставлять шпиль. Потом сел разыгрываться в часовне за собором, где проходят концерты. Принесли чай.
— Не уходи, посиди еще, — попросил он.
— Почему вы такой бледный? Вам нехорошо?
— Нет-нет, я просто волнуюсь.
— Вы волнуетесь? Не может быть! Вы что, боитесь?
— Да, я очень боюсь. Чем дальше, тем больше и больше. Я боюсь плохо играть.
— Вы не можете плохо играть!
— Могу, и к сожалению, иногда приходится этим пользоваться. А я не хочу этим пользоваться, давать себе спуску.
— Отчего же вы волнуетесь?
— С каждым годом все труднее отстаивать свое имя, и мне стыдно перед композитором, даже пусть это будет Гайдн.
Это было сказано так искренне, без грамма позерства, без пафоса, без всякого наигрыша. Я понимала, что в этот момент где-то между ключицами у него клокотал страх выйти на сцену и сыграть не так и что он не хочет себе этого позволять. В момент выхода на сцену гений подобен простому смертному. Мне кажется, как бы он не играл сейчас, суть не в том, чтобы сыграть пассаж блестяще, как двадцать лет назад. У него бывают такие вспышки и откровения, что понимаешь: человек говорит в этот момент с Богом. Никому не удастся так играть на виолончели, заставить ее так звучать, что ты чувствуешь, как погружаешься в нирвану. Когда он играет Баха, он как бы выстраивает вокруг себя невидимую стену, и эта стена отделяет его от зрителей. Он играет «Сарабанду», а мне кажется, что из его темечка выходит луч прямо в небо. За одно его выражение лица, за звук, которым он играет Баха, можно все отдать.
После концерта в Кольмаре, часа в три ночи после ужина, он сказал Володе фразу, которая показалась мне очень важной, поскольку ее сказал его старший друг Слава:
— Старик, оркестр, «Виртуозы» — это замечательно. Но прежде всего ты скрипач. Я хочу посоветовать тебе: держи порох сухим. Чтобы в «кармане» всегда было несколько готовых концертов. И что бы ни случилось, разбегутся твои оркестранты или нет, ты мог бы играть концерты. Взял в руки скрипку — и поехал. И тебе никто не нужен.
Это был главный совет Ростроповича — Спивакову.
С тех пор я заходила к нему после концертов со словами:
— Мстислав Леопольдович, а порох-то сухой.
— Сегодня подсушил, — отвечал Слава.
Наутро, очень рано я зашла за ним перед завтраком и застала его моющим ванну в номере.
— Ты хочешь, чтобы пришли горничные и сказали, что Слава Ростропович русская свинья? — парировал он мои аргументы, что скоро горничная все приберет.
Еще помню, как в 1991 году он приехал на Первый Сахаровский конгресс в Москву. И сразу с самолета — в Большой зал на репетицию. Это было его первое выступление с «Виртуозами». Сверху из окна артистической было видно, как он бежит от памятника Чайковскому и катит виолончель. В пристройку Большого зала, где проходила репетиция, набилось очень много народу. Слава был в ударе. Шел процесс репетиционного кипения. Он что-то пел, дирижировал. В перерыве сказал мне:
— Сбегай принеси мне чего-нибудь пожрать, иначе мне некогда — нам с Вовцом еще пахать и пахать, а заодно (тут он вынул из сумки абсолютно скомканный фрак и рубашку) — отгладь.
Мне не привыкать гладить фрак. Одним больше, одним меньше. Дома были приготовлены котлеты и грибной суп. Я побежала домой (благо мы жили тогда напротив БЗК на улице Неждановой). Отгладив моим дорогим артистам фраки, брюки и рубашки (всё в двух экземплярах) и обвесившись сумками с термосом, кастрюльками и элементарной посудой, мы с моей подругой Леной понеслись назад в зал. В артистической толпились фотографы и телевизионщики. Спиваков нервно брился, Слава схватил банку с супом, не обращая внимания на мои попытки сервировки:
— Лапуля, не разводи мне тут ресторан — тарелочки, салфеточки…
У меня сохранилась фотография: Спиваков бреется, Ростропович рубает суп из банки, а я в середине — молоденькая, расфуфыренная, но совершенно обалдевшая.
Забавных эпизодов со Славой связано множество. Одна история произошла во время знаменитого музыкального круиза. Был концерт в Греции, в амфитеатре в Дельфе. Играл польский оркестр, очень слабый, с венгерским дирижером — просто никаким. Слава шел на репетицию очень печальный. Комментировал:
— Он меня сейчас будет втягивать в себя, делать клизму по-йоговски. Ты не знаешь, что такое клизма по-йоговски? Йог садится голой жопой в лужу и усилием воли втягивает в себя воду.
Тогда родилась идея в этот слабейший оркестр внедрить музыкантов-солистов. Это был уникальный случай. Все артисты, присутствовавшие на корабле, дружно сели в оркестр поддержать Славу. Эксперимент удался. Оркестр зазвучал колоссально! На третьем пульте первых скрипок сидел Спиваков, на втором пульте альтов сидел Башмет, на втором у флейт — Рампаль, Стерн и Аккардо сидели на вторых скрипках, гобоист Бург тоже на третьем пульте… С такой «группой поддержки» Слава сыграл в тот раз концерт Дворжака.
Ростропович не может играть хорошо или плохо. Ростропович — гений. К таким, как он, должны быть применимы иные мерки. Это счастье — быть современником гения. Почему мне так и обидно за все, что произошло в Москве, когда его стали унижать статьями после премьеры в Самаре оперы Сергея Слонимского «Видения Иоанна Грозного», в которую он вложил столько сил и энтузиазма. Он говорит, что не обиделся. Но, конечно, это не так. Когда какая-то гнида выползает и поднимает голос на самого Ростроповича, это напоминает мне басню «Слон и моська». В таком тоне возмутительно писать о ком бы то ни было. Эти молодые люди ходили пешком под стол, а он уже гениально играл. Ведь жизнь в стране могла сложиться иначе. Не будь Горбачева, наши журналисты никогда не получили бы той свободы слова, которой так цинично стали пользоваться. Возвращение Ростроповича в феврале 1990 года объединило всех. Не было события более важного в Москве. И вместо того чтобы ходить за ним и записывать каждое слово, снова устроили безобразную травлю. Понятно, что он больше не хочет выступать с концертами в России. Возможно, нельзя было реагировать — не «царское» это дело. Но, может быть, он и прав. Ростропович дорожит своим здоровьем и временем и едет туда, где его ждут. А мы снова отбросили себя на много лет назад, лишившись его.
На примере Ростроповича можно говорить уже о тенденции последних десяти лет во взаимоотношениях музыкантов и людей, получивших право называться «музыкальными критиками». Чем ярче и популярнее музыкант, тем непреодолимей желание его «обгадить». За некоторые статьи, за изощренный издевательский тон надо просто бить морду, поскольку цивилизованные методы воздействия на этих псевдопрофессионалов не подействуют. Главным же редакторам газет определенно импонирует такой тон: чем скандальнее статья, чем больнее «ударили под дых» артиста, тем лучше газета продается.
Музыка ведь вообще искусство субъективное, так что поди знай, как кто играет. Понятно одно: критики наши играют без правил. Единственный выход старая народная мудрость: «Собака лает — караван идет!» Но это — легко сказать. Мне как мало кому известно, насколько ранимы и беззащитны артисты. При
