Володе, попросил разрешения показать инструменты из своей коллекции. Приехал и — выложил у нас на кровати пять-шесть уникальных скрипок: Гварнери, дель Джезу, Страдивари. Одну из Страдивари Володя взял, заиграл на ней первую фразу концерта Брамса — помню, я вышла из номера, потому что у меня перехватило горло от острого чувства несправедливости. Я подумала о том, что скрипка стоит таких денег, каких у нас никогда не было и не будет, купить эту скрипку нам некому. И она будет храниться в каком-то банке или попадет в руки какому-нибудь японцу, который станет выводить на ней пассажики один быстрее другого. Еще я думала о том, что эти драгоценные скрипки были сделаны для того, чтобы звучать, соприкасаться с руками великих исполнителей, вибрировать вместе с кровью, текущей по жилам скрипача. В скрипке заводится жучок. Скрипки стареют и сыреют, если на них долго не играют. Как жемчуг, который умирает, если не соприкасается с женской кожей. Только скрипки умирают значительно быстрее, чем жемчуг, который мертвеет спустя 300 лет. А скрипку, если на ней не поиграют лет тридцать, надо восстанавливать и восстанавливать.
Настоящая скрипка — такой раритет, что становится наилучшим вложением денег. Если Давид Федорович Ойстрах в свое время мог себе позволить купить Страдивари, то для поколения Володи (из сорока лет карьеры тридцать приходились на работу на Советский Союз и Госконцерт) это было недоступно. Так что коллекционер собрал скрипки и исчез.
Порой случалось, что Володя брал у кого-то шикарный инструмент — и откладывал. Один итальянский скрипач имел аж две превосходные скрипки, но у него была очень богатая жена. В этом Спивакову не повезло. Я часто плакалась нашему импресарио Мишелю Глотцу, что, мол, вот бы купить Володе скрипку!
Однажды, три года назад, он играл в Париже концерт Чайковского с «Оркестром де Пари». И на концерт пришел Володин старший сын Саша, которому сейчас 31 год. Он скрипач, очень дружит с Вадимом Репиным и многими музыкантами. С ним был знакомый, с которым они зашли за кулисы. Знакомый звали его Эдуард — оказался милым человеком, музыкантом, давно эмигрировавшим из Латвии, и одним из самых крупных торговцев скрипками на сегодняшний день. Вместе с неким американцем, который скупает отличные инструменты, он создал фонд и продает скрипки. Через его руки проходит все лучшее. Конечно, такие скрипки должны иметь сертификат. На аукцион они выходят только при наличии двух сертификатов авторитетнейших экспертов (если имеется в виду Страдивари, то это либо лондонский скрипичный мастер Бир, либо парижский — Этьен Ватло, живая легенда).
Эдуард говорит:
— Маэстро, я потрясен вашей игрой, но скрипка у вас — дерьмо.
Я даже как-то замялась.
— Хотите, завтра я принесу вам показать настоящий инструмент?
Назавтра он привозит три инструмента, каждый из которых звучит превосходно, но один — феноменально. И тут меня начинает колотить, мои мозги мучительно напрягаются. Как же так, надо же что-то придумать! Володя поиграл, потом всех усадил пить чай:
— Вы очень славный парень, вы мне нравитесь, но у меня нет таких денег. Мне негде взять двух с половиной миллионов долларов.
На другой день Володя уехал, а я позвонила Эдуарду:
— Эдик, прошу вас, не продавайте эту скрипку. Я буду искать деньги.
Он ответил:
— Я сразу понял, что с вами можно иметь дело.
Я попросила, прежде чем начну обращаться к людям, заручиться сертификатом Этьена Ватло. Эдуард согласился поехать к Ватло. Ватло — снайпер. Он уникально чувствует, как и что наладить — как чуть-чуть подвинуть душку, чтобы скрипка зазвучала божественно. У него в мастерской — коллекция фотографий всех великих скрипачей, начиная от Жинет Неве и заканчивая Анн-Софи Муттер, которая называет его «мой доктор». Он трогательно носится с каждым инструментом, сейчас, правда, уже меньше. Определяет он скрипку так: сидя в одном углу комнаты, он по появившемуся фрагменту угадывает все — мастера, дату, место создания. Руки Ватло затряслись, он сказал:
— Это «Страд», 1712 или 13-й год. Дайте сюда. В это время он сделал две скрипки, одну из которых я держал в руках. Видимо, это вторая.
Как он это делает? Непонятно! Эдуард был потрясен. Он действительно принес Страдивари 1712 года. Причем в дате на этикете 2 переправлено на 3 — видимо, мастер делал скрипку два года. Дата пишется внутри, это видно в прорези эфы под подставкой. Называется пергамент или бумажка, на которой чернилами пишется дата, — «этикет», она наклеивается изнутри на нижнюю деку. Столько было фальшивых этикетов — несметное количество. Скрипка оказалась в идеальном состоянии. Она называлась «Хримали» (или «Гржимали») и, наверное, принадлежала скрипачу, написавшему для скрипки «Этюды Гржимали». Он выступал в России, и возможно, скрипка эта тоже когда-то побывала в России. Но это доподлинно не известно. Она долго лежала в каком-то банке, кто на ней играл — неясно.
Мы вышли от Ватло, сели с Эдиком курить на rue de Rome, где располагаются все скрипичные мастера в Париже.
— Ну что, теперь надо искать два с половиной миллиона, — сказал он.
— Ты понимаешь, что, когда на ней поиграет Спиваков, она будет стоить три?
Но у меня и двух с половиной не было. Тогда я позвонила своему дорогому Пласидо в Испанию, человеку очень богатому, который, я знала, хотел бы попробовать вложить деньги в скрипки. Как известно, эти вклады только растут, тем более что скрипка застрахована. Он ответил, что с двух миллионов бы не начинал.
— Нельзя ли что-нибудь за миллион?
— За миллион нельзя, — ответила я. — Спиваков всю жизнь играет на такой скрипке, что сейчас ему нужна либо эта, либо никакая другая.
Он вполне резонно возразил, что если вложить два миллиона в бизнес, они принесут не три миллиона, как скрипка, а десять. Я повесила трубку.
Потом я позвонила Мишелю Глотцу, у которого есть друзья, очень любящие музыку и Спивакова.
— Пожалуй, полтора миллиона они дадут, — ответил Мишель.
Я перезвонила испанцу:
— Ты согласен дать миллион?
— Ты что, за пятнадцать минут нашла недостающие полтора?
— Нашла, — сказала я.
Я торговалась, мне было стыдно, меня ломало, все болело внутри. «Господи, — думала я, — ну почему это так недоступно для моего мужа — человека, которому сам Бог велел играть на Страдивари?»
Тем временем Мишель договорился с французами, а когда испанский друг услышал, что они дают больше, его заело:
— В конце концов, я крестный твоей дочери, давай пополам, — заявил он.
Договорились пополам. Володя ничего не знал, в течение лета формальности были улажены. Глотц нашел адвокатов, которые оформили так называемое «soсiety» — общество, в которое входят обе семьи. По условиям контракта они имеют равное количество своих долей. Скрипка предоставлена Спивакову в пожизненное пользование. А когда она вернется к владельцам, их наследники делят по равным долям ту цену, которую она будет иметь на тот момент. Думаю, они не прогадали. Мишель приехал со всеми бумагами к нам на юг, где мы отдыхали в конце августа. Вышел к Володе, сидевшему у бассейна, посмотрел на него своими ярко-голубыми глазами (он очень похож, когда летом загорелый, на худого египетского кота с острыми ушами), обнял его за плечи и сказал:
— Послушай, когда мы вернемся в Париж, с 10 сентября ты будешь играть на Страдивари. Я привез все бумаги.
Володя получил скрипку за неделю до сольного концерта в театре «Champs Elysees».
Я помню ту сцену, когда Эдик привез к нам домой эту скрипку. Володя занимался на своей Гобетти. Странное ощущение — он играл на ней не отрываясь, как бы прощаясь, все время оборачиваясь, не звонят ли в дверь. Я стояла на балконе и увидела такси, откуда вышел Эдуард со скрипкой. Раздался звонок, Володя положил Гобетти на стол, встретил Эдика и взял Страдивари. Начал ее обыгрывать, а у Гобетти был такой потерянный вид, как у брошенной старой женщины, которой предпочли молодую красотку. Красотку с
