справки и выяснил, что родственники Баяры живут в Ереване. В те годы мой отец уже стал руководителем камерного оркестра Армении.
Баяра послала письмо на имя Зарэ Саакянца в филармонию. Естественно, оно было вскрыто до того, как попало ему в руки. Его ответное письмо Баяра мне показала. Это почерк отца и не его письмо — конспиративное, закодированное. Трусом отец никогда не был, но его, известнейшего музыканта, чей оркестр знали не только во всей стране, он гастролировал и за рубежом, вызвали в первый отдел и «посоветовали» аккуратно ответить родственнице в Америку, чтобы она оставила его в покое.
«Живу я очень хорошо, у меня подрастает дочь, мама здорова, пополнела, очень довольна пенсией. У меня замечательный оркестр, любимая жена, жизнь прекрасна и удивительна, я богат, счастлив, молод и верю в светлое будущее. Дорогая Баярочка, если Вы когда-нибудь захотите со мной связаться, постарайтесь найти другую оказию».
Больше всего ее потрясло обращение на «Вы». Баяра поняла, что с ней не хотят видеться, и больше никогда не писала отцу.
После наступления горбачевских времен из Ереванского университета приехала группа в Гарвард. От них Баяра узнала, что Зарэ Саакянц умер год назад. В глазах у нее потемнело, потому что Зарик всегда оставался для нее тем мальчиком с глазами цвета темной вишни со старой фотографии. Но тот же человек сообщил ей, что дочь Зарэ стала актрисой, снялась во многих фильмах и вышла замуж за Владимира Спивакова — одного из самых знаменитых в России музыкантов. Баяра пришла домой и, листая программу фестиваля в Танглвуде, обнаружила концерт Владимира Спивакова. Все совпало, замкнулось. Теперь мы очень дружим, держимся друг друга.
Баяра вызывает у меня восхищение. Испытав в юности такие потрясения, она смогла подняться, не озлобиться и жить ради жизни. Написала книгу о Зинаиде Волконской, очень дружит с Вячеславом Ивановым, водила знакомство с Бродским. Сохранила блестящий русский язык, постоянно сыплет цитатам и из Ахматовой, Пастернака, Гиппиус. Она заметная фигура Гарвардского пейзажа. За последние годы Баяра перенесла четыре операции, но не сдается, до сих пор водит машину. Только вот в Россию не хочет приезжать. Недавно ее подруга Мариэтта Чудакова привезла ей все архивы, связанные с арестом ее отца. Баяра понимала, что должна их прочитать, но долго не могла притронуться. Прочтя, выяснила, что отца расстреляли буквально в день ареста в кабинете следователя, узнала, как умер ее первый муж, кто писал доносы. Стало ли ей легче?
…До сих пор не могу прийти в себя оттого, что именно мой муж нашел Баяру. А когда встречаюсь с ней, всякий раз чувствую толчок в сердце — потому что в чертах ее лица узнаю своего отца.
ПИНКАС И «ВТОРНИК»
Еще в те годы, когда было очень сложно приглашать западных звезд в Москву, Спиваков старался, чтобы «Виртуозы Москвы» выступали в концертах со знаменитостями. Гонорары этих артистов, естественно, не соответствовали возможностям приглашающей стороны в лице Госконцерта. Спонсорских денег тогда не водилось, пятизвездочных отелей, где можно было достойно разместить «звезд», — тоже. И тем не менее Володя решил пригласить в Москву скрипача и альтиста Пинкаса Цукермана. Пинкас колебался — он ведь совсем не знал России, Володя его успокаивал и рассказывал, какая у нас замечательная публика. В общем, в конце концов тот согласился приехать, выступить с «Виртуозами» и дать еще сольные концерты в Ленинграде и Москве.
История его визита запомнилась мне надолго. Впервые мне было ужасно обидно за мужа, и я понимала, что он не по своей вине выглядит смешно и жалко.
Познакомившись с Цукерманом поближе, я поняла, что музыкант он безусловно одаренный, но капель крови на сцене не роняющий, нормальный, профессиональный скрипач. Родился и вырос в Израиле, его рано заметили, карьера складывалась славно. Человек абсолютно благополучный, умеренный во всем. Меня его игра оставляла равнодушной.
Гастроли начинались в Ленинграде. Цукерман приезжает с женой Тьюздей (у нее смешное имя, Tuesday по-английски — вторник). Гостиница «Европейская» на ремонте. Мы привыкли к старой «Европейской» — уютной, домашней, «своей» гостинице, где Спивакова встречали со словами: «Володечка, мы приготовили ваши любимые вареники». В этот раз нас поселили в «Прибалтийской» на Васильевском острове, которая считалась интуристовской гостиницей. Цукерман ехал по линии Госконцерта, поэтому о валюте, естественно, не могло быть и речи. Ему выписали невероятный гонорар в рублях, превышающий гонорар всего оркестра. Хотя в переводе на доллары это, конечно, было для него немного.
Бюджет на гостиничные номера у Госконцерта был ограничен, в соответствии с ним иностранцу номер «люкс» не полагался (пришлось бы платить валютой), а Спивакову — полагался. Нам сняли огромный двухэтажный «люкс», а им — крошечный однокомнатный номер. Увидев это, Володя немедленно под свою личную ответственность устроил обмен.
Мы встречали Цукермана с женой в аэропорту, я знала, что она голливудская актриса. Потом до меня дошло, что это она играла в фильме «Однажды в Америке» с Робертом де Ниро. Там Тьюздей — худенькая сексапильная блондинка, в Ленинград же приехала солидная дама. Она уже давно не снималась, поскольку выиграла на бирже большие деньги и завершила свою актерскую карьеру. У Тьюздей, безумно толстой женщины с очень красивым лицом и довольно вздорным характером, постоянно болела спина, поэтому Пинкас нес в одной руке скрипку, в другой альт (Страдивари и Гварнери — не меньше), а под мышкой — какое-то «седло», которое его жена подкладывала под свою громадную филейную часть, садясь в кресла.
Мы повели их ужинать — «кавиар, водка, блины» — все как положено. Первым вечером все остались довольны. Наутро в наш крошечный номер постучал Пинкас:
— Тьюздей спит, можно, я у тебя поиграю?
Володя играл в ванной, он — между столом и кроватью. Вскоре Пинкас ушел. Вечером спросил, что мы делали весь день. Володя ответил, что занимался.
— Зачем ты столько занимаешься, ты же уже все знаешь! — недоумевал он.
Я пыталась организовать для Тьюздей экскурсии в Эрмитаж, но жену Цукермана ничего не волновало — она спала.
Они замечательно сыграли концерт. Пинкас был потрясен тем, как ленинградская публика принимала Спивакова. Западные артисты не привыкли к цветам, а зрители несли их и несли, и Володя стоял, весь обвешанный букетами.
Катастрофа разразилась чуть позже. Мы в те годы ездили из Ленинграда в Москву «Стрелой»: вагоны СВ, чай, накрахмаленное белье — символ романтического путешествия. Я спросила директора оркестра, когда мы уезжаем, и он назвал мне время, подозрительно не похожее на время отхода «Стрелы». Когда мы подъехали на вокзал, оркестранты уже были в поезде. Один из них вышел и сказал:
— Ребята, в этот туалет их пускать нельзя.
Оказалось, у нас билеты на один из ночных пассажирских поездов. А мы-то, когда гости спрашивали, почему не летим самолетом, расписывали прелести нашего знаменитого поезда! Естественно, за просчет дирекции пришлось отвечать Спивакову. Когда я увидела купе на четверых, где Пинкас пытался подсадить свою даму на верхнюю полку, а она оттуда все время сваливалась, перевешиваемая пятой точкой, мне стало страшно. В коридоре тускло горела единственная лампочка Ильича, и я молилась, чтобы эта ночь поскорее прошла.
Дальше — больше. Приехали в заснеженную Москву, на дворе — декабрь. Машина Госконцерта отвезла наших невыспавшихся и несколько надутых гостей в отель. В то время я еще не «руководила процессом» и не контролировала, все ли в порядке у гостей «Виртуозов Москвы», всем занимался наш директор. Гостей отвезли в гостиницу «Советская», которую из-за нищеты Госконцерт только и мог себе позволить. Как бы сейчас мы ни ругали новых русских, многим из них надо поставить памятник. Сжалившись над участью бедных артистов, они иногда дают деньги под конкретную звезду, и только тогда можно принимать гостей с шиком. И многие из них уезжают в счастливой уверенности, что вся Москва — это отель «Националь» и ресторан «Пушкинъ». А тогда мы, влюбленные в нашу публику и чудесный Большой зал
