белобархатной изморозью стеклами почти не пропускали света, и мнилось, что на улице не ясное утро, а вечерние сумерки. Табачный дым густо плавал над покрытым цветастой скатертью столом, за которым не без важности восседал редактор газеты старший батальонный комиссар Панков. Его розовое лицо было одутловатым от недосыпания. Редактор любил по утрам выскакивать полураздетым во двор и натираться снегом. Вот и сейчас гладко причесанные волосы на голове Панкова блестели влагой. На стене, у которой сидел старший батальонный комиссар, темнело несколько икон, увенчанных вышитыми рушниками. На одной из них восковым цветом проглядывало лицо Христа-вседержателя. И казалось, что он, приподняв руку, именно редактора осенял троеперстием.
Эта случайно сложившаяся композиция Иисуса Христа и старшего батальонного комиссара веселила Мишу Иванюту, и он плохо слушал обзорный доклад о четырех номерах газеты, который делал старший политрук Васильский – отменный оратор, но слабый журналист. Миша, оседлав табуретку у приоткрытой двери, посасывал папиросу и пускал дым в сени; вместе с холодом дым тут же возвращался в комнату. Другие сотрудники редакции сидели кто где – на скамейке, стоявшей вдоль заклеенной блеклыми и рваными обоями бревенчатой стены, на старом дермантиновом диване у противоположной стены и на хлипких венских стульях посреди комнаты.
Мише было досадно, что никто не разделяет его скрытого веселья. Впрочем, ему было весело не только оттого, что Иисус Христос осенял троеперстием с иконы их редактора, но и потому, что на славу удался номер газеты, посвященный погибшему Алесю Христичу и здравствовавшей московской девушке Ирине Чумаковой. Старший политрук Васильский, стройный от молодости и от худобы, перелистывая газеты на скатерти стола, как раз перешел к оценке этого номера.
– А сегодняшняя газета, – возвыся голос, сказал он, – образец журналистской смекалки, организованного мышления старшего политрука Иванюты и высокого вкуса нашего секретариата.
Миша чуть на задохнулся от самодовольства, подумав, что Васильский не такой уж слабак в журналистике. И в который раз посмотрел на первую полосу сегодняшней газеты, дегтярно пахнущую типографской краской. Не мог оторвать глаз от фотографии Ирины Чумаковой, заверстанной в ее письмо, адресованное Алесю Христичу. Над фотографией – заголовок: «Мы вместе громим врага». Над заголовком, через всю полосу, – стихотворная шапка крупными литерами:
В нижней половине полосы – письмо минометчиков к Ирине. Над ним заголовок: «Отомстим врагу за смерть Алеся Христича». Фразы письма обрамляли фотоснимок развернутого комсомольского билета, пробитого пулей. С билета удивленно смотрел на мир Алесь… А рядом – пронзительные, зовущие к борьбе с врагом стихи редакционного поэта.
Старший политрук Васильский продолжал воздавать хвалу Ми-хайле Иванюте и его газетным материалам. Мише это было тем более приятно: он услышал, как скрипнула наружная дверь дома, и кто-то вошел в сени, затаив там шаги; догадался: это дочка хозяев дома – Катя. Вчера вечером в деревенском клубе Миша пригласил ее на танец под патефонную музыку – отказалась! Глупо хихикнув, повела своими красивыми глазищами в сторону типографского шофера Аркаши и подала ему руку. Мише будто пощечину влепили! Чем он, старший политрук, хуже нагловатого шоферюги Аркаши? Испортила вчера Катя настроение Иванюте, а сейчас пусть послушает, кто таков и каков он есть! Пусть поразмышляет, с кем отказалась танцевать. Впрочем, Миша и не мастер не танцы, умеет два фокстротных шага вперед, третий в сторону, а, например, вальс ему не по зубам – нужна серьезная тренировка.
За размышлениями не заметил Миша, как летучка подошла к концу, и не уловил взглядом, когда появилась в проеме двери огромная фигура в меховом кожаном пальто. А когда увидел и, вскинув глаза, приметил на малиновых петлицах в черной окантовке ромб бригадного комиссара, перевел испуганный взгляд на редактора, который, листая на столе газеты, еще не замечал неожиданного пришельца. Миша на мгновение растерялся, надо бы окликнуть дежурного по редакции, но он был у редакторского стола – все тот же старший политрук Васильский. И тогда Миша решил взять на себя его обязанности.
Вскочив и приняв стойку «смирно», Иванюта звонким голосом, от которого все вздрогнули и онемели, скомандовал:
– Встать!.. Смир-р-но!.. – Повернувшись к бригадному комиссару, глубоко вдохнув в себя воздух, он и сам тут же онемел: узнал в нем Жилова, своего бывшего начальника политотдела дивизии, затем войсковой группы генерала Чумакова, с которыми принял боевое крещение. Крупное открытое лицо Жилова, которого Миша помнил полковым комиссаром, неузнаваемо изменилось от украшавших его пышных усов и от старивших морщин, легших лестничкой на лбу и вразлет от носа на щеках. Да еще багровый шрам от уха до челюсти…
Справившись с растерянностью и волнением, Миша по-уставному продолжил:
– Товарищ бригадный комиссар! Коллектив редакции газеты «Смерть врагу» проводит очередную летучку! Докладывает дежурный по редакции старший политрук Иванюта!
– Почему же без повязки? – со смешком спросил Жилов.
– Я дежурный! – смущенно откликнулся от стола Васильский, повернувшись к двери другим боком, чтоб видна была красная повязка на его рукаве.
– Ну вот, не сговорились! – Жилов уже откровенно засмеялся. – Хвалю за находчивость, товарищ Иванюта. – И вдруг, посерьезнев, стал молча всматриваться в Мишино лицо. – Что я вижу!.. Старший политрук с бакенбардами?!
– Так точно, товарищ бригадный комиссар! – радостно воскликнул Миша. – У вас – усы, у меня – бакенбарды!
– Не ожидал, – сумрачно сказал Жилов, будто не расслышав последней фразы Миши. – А я полагал, что ты вполне серьезный, деловой парень. Орденоносец ведь…
В комнате стало так тихо, что все услышали, как за окном взвизгнула Катя и сердито сказала:
– Аркаша, не приставай, а то твоему начальнику пожалуюсь!
– А ты кому будешь жаловаться, если я прикажу сбрить баки? – насмешливо спросил у Иванюты Жилов. И, посерьезнев, строго произнес: – Сейчас же сбрить! Немедленно! И доложить!
Тяжело вздохнув и почувствовав, как вспыхнуло его лицо, Миша подавленно ответил:
– Есть, немедленно сбрить баки! – не одеваясь, он под смешок газетчиков стремительно выбежал из дома секретариата редакции.
А Жилов, посматривая на собравшихся на летучку журналистов, уже со спокойной усмешкой спросил:
