- Не правда ли, ведь это то, ради чего стоит жить и стать артистом? Это вдохновение?
- Не знаю. Спросите у психологов. Наука - не моя специальность. Я практик и могу только объяснить, как я сам ощущаю в себе творческую работу в такие моменты.
- Как же вы ее ощущаете? - спрашивали ученики:
- Я с удовольствием вам расскажу, но только не сегодня, так как надо кончать класс. Вас ждут другие уроки.
.....................19......г.
Аркадий Николаевич не забыл своего обещания и начал урок следующими словами:
- Давно, на одной из вечеринок у знакомых, мне проделали шуточную 'операцию'. Принесли большие столы: один с якобы хирургическими инструментами, другой - пустой - 'операционный'. Устлали пол простынями, принесли бинты, тазы, посуду. 'Доктора' надели халаты, а я - рубашку. Меня понесли на 'операционный' стол, 'наложили повязку' или, попросту говоря, завязали глаза. Больше всего смущало то, что 'доктора' обращались со мною утрированно нежно, как с тяжело больным, и что они по-серьезному, по-деловому относились к шутке и ко всему происходившему вокруг.
Это настолько сбивало с толку, что я не знал, как вести себя: смеяться или плакать. У меня даже мелькнула глупая мысль: 'А вдруг они начнут по-настоящему резать?' Неизвестность и ожидание волновали. Слух обострился, я не пропускал ни одного звука. Их было много: кругом шептались, лили воду, звякали хирургическими инструментами и посудой, иногда гудел большой таз, точно погребальный колокол.
'Начнем',- шепнул кто-то так, чтоб я слышал.
Сильная рука крепко стиснула мою кожу, я почувствовал сначала тупую боль, а потом три укола... Я не удержался и вздрогнул. Неприятно царапали чем-то колючим и жестким по верхней части кисти, бинтовали руку, суетились; падали предметы.
Наконец, после долгой паузы... заговорили громко, смеялись, поздравляли, развязали глаза, и... я увидел лежащего на моей левой руке грудного ребенка, сделанного из моей правой запеленутой руки. На верхней части ее кисти нарисовали глупую детскую рожицу.
Теперь является вопрос: были ли мои тогдашние переживания подлинной правдой, сопровождаемой подлинной верой, или же то, что я испытывал, правильнее было бы назвать 'правдоподобием чувства'.
Конечно, это не было подлинной правдой и подлинной верой в нее. Происходило чередование: 'верю' с 'не верю', подлинного переживания с иллюзией его, 'правды' с 'правдоподобием'. При этом я понял, что если бы на самом деле мне делали операцию, то со мною происходило бы в действительности почти то же, что отдельными моментами я испытывал во время шутки. Иллюзия была в достаточной степени правдоподобна.
Среди тогдашних чувствований выпадали моменты полного переживания, во время которых я ощущал себя, как в действительности. Были даже предчувствия предобморочного состояния,- конечно, на секунды. Они проходили так же быстро, как появлялись. Тем не менее иллюзия оставляла следы. И сейчас мне кажется, что испытанное тогда могло, бы произойти и в подлинной жизни. Вот как я впервые почувствовал намек на то состояние, в котором много от подсознания, которое теперь я так хорошо знаю на сцене,- заключил рассказ Аркадий Николаевич.
- Да, но это не линия жизни, а какие-то клочки, обрывки ее.
- А вы, может быть, думаете, что линия подсознательного творчества непрерывна или что артист на подмостках переживает все так же, как и в действительности?
Если бы это было так, то душевный и физический организм человека не выдержал бы работы, которая предъявляется к нему искусством.
Как вы уже знаете, мы живем на сцене эмоциональными воспоминаниями о подлинной, реальной действительности. Они минутами доходят до иллюзии реальной жизни. Полное, непрерывное забвение себя в роли и абсолютная, непоколебимая вера в происходящее на сцене хоть и создаются, но очень редко. Мы знаем отдельные, более или менее продолжительные периоды такого состояния. В остальное же время жизни в изображаемой роли правда чередуется с правдоподобием, вера с вероятием.
Как у меня, при шуточной операции, так и у Названова, при последнем исполнении этюда 'сжигания денег', были моменты головокружения. Во время них наши человеческие жизни с их эмоциональными воспоминаниями, так точно, как и жизни исполняемых нами ролей, так тесно сплетались между сх^бой, что нельзя было понять, где начинается одна и где кончается
Другая.
- Вот это-то и есть вдохновение! - настаивал я.
- Да, в этом процессе много от подсознания,- поправил Торцов.
- А там, где подсознание, там и вдохновение!
- Почему же вы так думаете? - удивился Торцов, тотчас же обратился к сидящему близ него Пущину:
- Быстро-быстро, не думая, назовите какой-нибудь предмет, которого нет здесь!
- Оглдбля!
- Почему же именно 'оглобля'?
- Не разумею!
- И я тоже 'не разумею', и никто этого не 'разумеет'. Только одно подсознание ведает, почему оно подсунуло вам именно это представление.
И вы, Веселовский, назовите быстро какое-нибудь видение.
- Ананас!
- Почему же 'ананас'?!
Оказывается, что недавно Веселовский шел ночью по улице и вдруг, ни с того ни с сего, без всякого повода, вспомнил об ананасе. Ему на минуту почудилось, что этот фрукт растет на пальмах. Недаром же у него есть сходство с пальмой. В самом деле: листья ананаса напоминают пальмовые в миниатюре, а чешуйчатая кожица ананаса похожа на кору пальмового дерева.
Аркадий Николаевич тщетно пытался доискаться причины, почему Веселовскому пришло в голову такое представление.
- Может быть, вы перед тем ели ананас?
- Нет,- отвечал Веселовский.
- Может быть, вы думали о нем? ' - Тоже нет.
- Значит, остается искать разгадку в подсознании. О чем вы задумались? - обратился Торцов к Вьюнцову.
Прежде чем ответить на вопрос, наш чудак глубокомысленно соображал. При этом, готовясь к ответу, он незаметно для себя, механически, тер ладони рук о брюки. Потом, продолжая еще сильнее думать, он вынул из кармана бумажку и старательно складывал и раскладывал ее.
Аркадий Николаевич залился хохотом и сказал:
- Попробуйте-ка сознательно повторить все те действия, которые понадобились Вьюнцову, прежде чем ответить на мой вопрос. Для чего все это проделывалось им? Одно подсознание может знать смысл такой бессмыслицы.
Вы видели? - обратился ко мне Аркадий Николаевич.- Все, что говорили Пущин и Веселовский, все, что делал Вьюнцов, производилось без всякого вдохновения, и тем не менее в их словах и поступках были моменты подсознания. Значит, оно проявляется не только в процессе творчества, но и в самые простые минуты хотения, общения, приспособления, действия и прочего.
Мы в большой дружбе с подсознанием. В реальной жизни оно попадается на каждом шагу. Каждое рождающееся в нас представление, каждое внутреннее видение в той или другой мере требует подсознания. Они возникают из него. В каждом физи.ческом выражении внутренней жизни, в каждом приспособлении целиком или частично - тоже скрыт невидимый подсказ подсознания.
- Нипочем не понять! - волновался Вьюнцов.
- А между тем это очень просто: кто подсказал Пущину слово 'оглобля', кто создал ему это представление? Кто подсказал Веселовскому его странные движения рук, его мимику, интонации,- словом, все его приспособления, которыми он передавал свое недоумение по поводу ананасов, растущих на
