теперь. А сам он, к слову сказать, очень изменился, постарел и приобрел все привычки старика...' .
Эти замечания Станиславского следовало бы учесть при обсуждении питательных источников актерского искусства, в том числе и тех возражений, которые выдвигал Михаил Чехов,
Любая абсолютизиция одного из элементов системы могла привести и приводила к ее обессмысливанию. 'Путеводитель' не раз заводил в тупик, живая программа действий становилась догмой, преградой на пути бесконечного познания 'жизни человеческого духа'. Приведу только один пример. Известно, какое большое значение придавал Станиславский верному актерскому общению и взаимодействию на сцене- Непрерывное глубокое общение с партнером было противопоставлено старому актерскому 'необщению' или такому общению с публикой, когда подмостки считались местом для показывания самого себя. Рутинную эстетику дорежиссерского театра Станиславский разрушил. Он разработал тончайшие приспособления для того, чтобы артист общался 'с живым духом объекта, а не с его носом, глазами, пуговицами, как это делают актеры на сцене', общался не только тогда, когда он обращен к партнеру, но и в 'зонах молчания', которые ремесленное искусство вообще выключало из пространства игры. Общение по системе стало со временем обязательной нормой искусства Художественного театра, но очень быстро эта 'норма', изъятая из общего лабирннта сцепления системы, стала очередным штампом, зорко подмеченным Немировичем-Данченко, Неприязнь к игре на публику привела к иной крайности, к общению ради общения. '...Наша молодежь,- пишет Немирович-Данченко М. О. Кнебель,- добиваясь этого общения с объектом, до такой степени вживалась в этот прием, что игра их становилась уже даже .малотеатральной, недоходчивой, назойливой. На репетициях любой пьесы то и дело приходится - как бы сказать - отрывать исполнителя от его партнера и направлять его внимание на все другие, более важные психологические движения образа. Как отсутствие общения с объектом в Малом театре получило гиперболические размеры, так и наши приемы начали становиться гиперболическими'. В том же письме Немирович
Данченко, опасавшийся, что примитивно понятая система может привести к потере авторского стиля, чрезвычайно метко характеризует природу общения чеховских персонажей: '...у Чехова самые тонко чувствующие люди, с самым деликатным отношением друг к другу, самые любящие друг друга близкие не связаны так открыто. так непосредственно. У Чехова его персонажи большей частью погружены в самих себя, имеют свою собственную какую-то жизнь, и поэтому излишняя общительность несвойственна его. персонажам, и поэтому это излишество всегда пойдет или к сентиментализму, или к фальши...' .
Напомним, что это наблюдение было вынесено из опыта постановки 'Трех сестер' 1940 года и спор тут шел не столько со Станиславским, сколько с механическим и догматическим пониманием 'отдельно взятых' элементов системы, безотносительных к 'прнроле чувств' того или иного драматурга.
И при Станиславском, и в годы, последовавшие после его смерти, проблема соотношения определенной актерской техники, диктуемой системой, и авторского стиля стала едва ли не коренной. Таиров в тех же 'Записках режиссера' настаивал, что основатель МХТ создал 'экспериментальный институт по психопатологии', что его театр страдает 'дизентерией бесформия', что 'система безразлична к стилю автора', способна приносить успех только 'в постановке современных жизненных пьес' и всегда терпит поражение 'в репертуаре иных планов'. Отчеркнув это знаменательное и очень распространенное рассуждение. Станиславский комментирует его следующим образом: 'Например, Царь Федор. Драма жизни, Синяя птица, Жизнь Человека', то есть указывает факты, прямо противоречащие таировскому утверждению . Через несколько лет он мог бы добавить к этим названиям 'Горячее сердце' и 'Женитьбу Фигаро', два его спектакля середины 20-х годов, напоенные безудержной и высокой театральной игрой, острейшим чувством авторского стиля, позволившим мхатовским актерам познать вкус того, что Станиславский называл 'большой правдой'.
Тем не менее угроза собственных штампов, рожденных стремлением к подлинности сценической жизни и 'чувством меры', была реальной. В самой системе надо было выработать противоядие, нацеленное на собственные стереотипы, лишающие артиста живых и смелых театральных красок. В 1919 году, репетируя 'Балладину' Ю. Словацкого в Первой студии, Станиславский обратил внимание на 'однотонность, белокровие, бескрасочность Бирман. Чем их вытравить? Определил так: это общая болезнь Художественного театра... Все это происходит потому, что слишком боятся штампов, лжи. Держатся далеко от границы и далеко до предела большой правды и остаются в малой правде. Надо делать иначе. Надо переходить границы правды - познавать перейденное расстояние- по нему узнавать, где граница. А узнав, жонглировать и гулять свободно в области правды' .
Система для того и создавалась, чтобы артист, мастер, безукоризненно владеющий своей профессией, мог на сцене забыть 'грамматику', вошедшую в его плоть и кровь, ставшую автоматическим навыком, и 'гулял свободно в области правды'. Как 'гулял' Москвин - Хлы-нов, как 'гулял' М. Чехов - Хлестаков, как умел 'гулять' сам Станиславский, играя Мольера, Гольдони или Островского.
Полемика по разным аспектам искусства актера осталась в основном на полях прочитанных Станиславским книг. Скупые пометки для себя приоткрывают, однако, внутренний замысел системы. Не церемонясь в выражениях, Станиславский отстаивает здесь самые дорогие и выношенные идеи. Ведь превратному толкованию подвергались (и сейчас подвергаются!) не частности, но самая суть его художественного мировоззрения. Отвечая Ф. Ф, Комиссаржевскому (на полях книги 'Творчество актера и теория Станиславского'), автор системы неоднократно и в самой резкой форме отвергает приписываемое ему сведение 'творческого переживания к житейскому', отказ от творческой фантазии в угоду 'душевному'. или 'психологическому натурализму'. 'Вся моя жизнь посвящена перевоплощению',- бросит Станиславский короткую реплику и дальше, не сдержавшись, буквально возопит: 'Ну что за подлость... Мне нужна натуральность для сверхфантазии' .
Приставка 'сверх' одна из самых любимых в театральном словаре Станиславского. Сверхфантазия, сверхсознание, сверхзадача и даже сверх-сверхзадача - все эти 'сверх' нужны были для того, чтобы искусство театра, искусство артиста могло решать принципиально новые художественные задачи, сродни тем, которые решают крупнейшие писатели, музыканты и живописцы.
Система Станиславского, как уже было сказано, зарождается в начале века и глубоко соотносится с общим устремлением европейского искусства той поры. Не зря первые сознательные опыты и исследования по системе предпринимаются на материале символистской драматургии. 'Творческое чудо', 'таинство души', напишет Станиславский в 'Моей жизни в искусстве', 'начинается там, где кончается и внешний и внутренний реализм' . И это не случайная оговорка, которую надо 'простить' Станиславскому, но все то же неизбывное стремление к 'сверхреализму', к большей правде, в пространстве которой может свободно 'гулять' - творить актерская душа. Система возникла и была поддержана общим усилием художественной мысли начала века. Речь шла о воплощении в искусстве, в том числе и на театральных подмостках, живого 'таинства' человеческой души. На этом 'таинстве' в конце концов замыкаются все противоречия системы, и проблема 'переживания', и проблема 'действия', н вопросы художественной правды.
Система продумывалась н создавалась не для тон или иной пьесы, не для того или иного жанра, не для той или иной идеологии, раскрываемой в пьесе. Бессчетное число раз автор системы формулирует мысль о том, что он ищет сознательных путей к бессознательному творчеству 'волшебницы природы'. Нигде он не определяет, что же такое 'бессознательное', нигде не пытается зафиксировать, что такое 'сверхсознание' или 'подсознание'. Напротив, Станиславский отказывается от какого-либо теоретизирования по поводу 'самого главного': он просто фиксирует наличие 'бессознательного' в качестве, как говорят физики, феноменологического факта, как вывод из наблюдения. Станиславский сам познал радость вдохновенной игры, был свидетелем такой игры Ермоловой, Сальвинн, Шаляпина и других крупнейших мастеров. Он прекрасно помнил пушкинское определение вдохновения как расположения души к живейшему восприятию впечатлений жизни. Он знал, что такое расположение души у артиста возникает редко, и жизнь потратил на то, чтобы помочь ему найти 'манки' и приспособления, вызывающие 'по заказу' эту высшую творческую силу. От 'правдоподобия чувствований', от магического 'если бы', от предлагаемых обстоятельств, от разбуженной фантазии, от умения сосредоточиться, определить задачу и сквозное действие, от способности насыщенного общения и взаимодействия с партнером, от гражданской и человеческой разбуженности. от сверхзадачи - к 'я есмь', к вдохновению, к 'истине страстей'.
В предисловии к книге 'Работа актера над собой' Станиславский указывает на ключевое значение шестнадцатой главы книги, в которой для него - 'суть творчества и всей 'системы'. Эта глава называется 'Подсознание в сценическом самочувствии артиста'. Но, повторим, ни в этой главе, ни в каком-либо ином
