Дни пошли не то, чтобы быстрее… Но впечатление новизны начало уступать место рутине, усталости и тоске.
Это как при путешествии поездом, особенно, если впервые. Сначала все кажется необычным и значимым — гул голосов на вокзале, запах угля на перроне, форма проводника, купе, соседи-попутчики… Рассматриваешь все с интересом. Вникаешь в устройство откидных полок и замка в дверке купе. Прилипаешь к окну, разглядывая проплывающий мимо унылый, в общем-то, пейзаж. Куришь в холодном тамбуре, поглядывая на такую удобную, манящую дернуть ее со всей силы, ручку стоп-крана в темно- красном гнезде. Шляешься по составу, хлопая металлическими дверьми. Сидишь в вагоне-ресторане.
И вдруг замечаешь, что от всего этого ты смертельно устал, и кругом лишь грязь, грохот, лязг, стук колес, чужие, неприятные тебе люди, сквозняки и подобно лиловой туче, растущей на горизонте, в душу заползает тревога. Что ждет тебя?.. Кто встретит?.. Куда ты? Куда?
И что-то мелькает за грязным окном, кто-то храпит на верхней полке, на столике нет места от пустых стаканов и объедков: Да-да! да-да! да-да! да-да! — вбивается, вгрызается в тебя песня колес, и уже нет тоски, нет тревоги, а усталость одна и томящее ожидание — быстрее бы приехать уже…
Завтра присяга.
По части бродят приехавшие уже к некоторым родители.
Поразила мать Костюка — совсем старуха, в каких-то длинных юбках и серых платках. Привезла два просто неподъемных баула — яблоки, сгущенка, колбаса кровяная, домашняя. Сало, конечно, а как же без него…
Казарма просто завалена жратвой и куревом.
За несколько недель успели отвыкнуть от обычной еды.
Жрем все сразу — колбасу запиваем сгущенкой и заедаем копченым салом с шоколадными конфетами вдогонку.
Многих с непривычки здорово несет — сортирные очки постоянно заняты. Не справляясь с возросшей нагрузкой, забиваются. Дневальные, матерясь, то и дело пробивают их.
Наблюдаю за ними и чувствую почти счастье, что сегодня не в наряде.
Дима Кольцов, мы сидим с ним в курилке, сегодня грустнее обычного.
— Я вот подумал тут, — раскуривает от окурка новую сигарету Дима. — Завтра мои приедут. Щелкунчик обещал, мне с Натахой комнату дадут в общежитии, до вечера. Да разве этого хватит… Но я о другом. К тебе мать приедет. К Максу невеста… К хохлам, вон, наприезжало уже сколько!.. Ко всем почти кто-нибудь приедет.
Дима сосредоточенно курит.
— Брат у меня, старший, на фельдшера учился. В морге практику проходил. Рассказывал мне: Вот там вскрытие знаешь как проводят?.. Нет?.. И лучше тогда и не знать… Потом, конечно, приоденут, подкрасят. Родным и близким выставят. Церемония прощания. Все так чинно. Гроб по транспортеру за шторки уезжает… А там тебя из прикида твоего — раз! И опять голышом в общую кучу. Сверху следующего. Штабелями…
— Димон, ты чего это?.. — я передергиваю плечами.
— А то, что уж больно схоже все. Вот наши на нас полюбуются, всплакнут даже. А мы такие все в парадке, при делах. Командиры речь толкнут. Праздничный обед в столовой, говорят, будет. Чем не поминки? А потом родителей за ворота выставят. И то, что тут с нами потом будет, лучше бы им не знать…
Я докуриваю почти до фильтра.
«Если я попаду сейчас, все будет хорошо,» — загадываю желание и щелчком отправляю окурок в урну.
Он пролетает высоко над ней, шлепается на чисто подметенный асфальт дорожки и укатывается куда-то по дуге порывом ветра.
— Умеешь ты людей развеселить, Дима! — мне не хочется смотреть на приятеля.
Дима молчит.
Завтра, в восемнадцать ноль-ноль, нас разведут по ротам, в расположение полка.
Я уже знаю, что зачислен во взвод охраны. Со мной туда идут еще семь человек.
Последний день карантина. С завтрашнего дня — совсем другая жизнь. И это только начало.
Нам ничего нельзя.
Нельзя садиться на кровать. Нельзя совать руки в карманы. Нельзя расстегивать крючок воротника, даже в столовой.
Чтобы войти в бытовую, ленинскую или каптерку, мы обязаны спросить разрешения находящихся там старых.
Иногда говорят «заходи», иногда — «залетай!»
Если последнее, то отходишь на несколько шагов, растопыриваешь руки, и изображая самолет, вбегаешь.
В туалете курить нельзя, могут серьезно навалять. Только в курилке, и только с разрешения. Да и то дается время — например, минута. Как хочешь, так и кури.
Все наши съестные припасы — «хавчик» — а так же сигареты и деньги из нас вытрясли. Оставили мелочь и конверты с тетрадками.
Посещать чипок — солдатскую чайную, — нам тоже не положено.
Нельзя считать дни собственной службы — не заслужили еще. Но мы все равно считаем.
А вот старому ты в любой момент должен ответить, сколько ему осталось до приказа. Проблема — не спутать старого с черпаком. Иначе навешают такую кучу фофанов, что голова треснет.
Ремни затянули нам еще туже, чем в карантине. Пригрозили, что если кто ослабит, затянут по размеру головы. Кое-кому из наших в других ротах так уже сделали. Берется ремень, замеряется по голове от нижней челюсти до макушки, сдвигается бляха и приказывают надеть.
Получается балерина в пачке цвета хаки.
Пилотку тоже заставляют носить по-особому. Не как положено — чуть набок и два пальца над бровью, а натянув глубоко на голову.
Называется — «сделать пизду».
Фофаны раздаются направо и налево.
Но по сравнению с «лосем» это ерунда.
«На лося!» — орет кто-нибудь, замахиваясь кулаком.
Скрещиваешь запястья и подносишь тыльной стороной ко лбу.
В образовавшиеся «рога» получаешь удар. Опускаешь руки и говоришь: «Лось убит! Рога отпали! Не желаете повторить?» Если желают, все повторяется.
Есть еще разновидность «лося» — «лось музыкальный». Медленно скрещивая руки, должен пропеть: «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь!..» Получив, разводишь руки в стороны и продолжаешь: «Все мне ясно стало теперь!..»
Вторично принимали присягу. На этот раз «правильную». Ночью в туалете.
Выстроили всех со швабрами в руках на манер автомата.
Мы читаем такой текст:
