Гости зашли шумной, суетливой толпой. «Какие из них аристократы? Так, только пыжатся. Прав Ушаков: индюки венецианские».
— Высокочтимый русский посол, как всегда, мы склоняемся перед вашей великой мудростью, перед сиянием императора Павла, и, как всегда, во второй руке у нас жалоба на вашего адмирала, — не делая паузы, ибо переводить было не надо, зачастил Каподистрия. Все закачали головами в подтверждение сказанного. — Невыносимо, — закатывал глаза старый депутат. — Невыносимо жить в постоянной угрозе, что твои слуги тебя прирежут, крестьяне запашут твои земли, а ремесленники займут твои дворцы. И страшнее всего то, что глава утвердившейся у нас российской власти, власти монархической России, все прощает им…
— Господин посол, — вдруг перебил одетый в изысканный костюм с венскими кружевами Граденигос Сикурос ди Силлас, — он не только прощает им! — голос его понизился до шепота, — он подстрекает их, он сам заговорщик, а его капитан Тизингаузен — якобинец.
— Полноте, господа! Полноте! Адмирал в полном здравии, — решил осадить Томара. — Он имеет указание нести военную службу и несет, как вы знаете, ее исправно. Как ваши острова, так и Неаполитанское королевство пребывают в безопасности. Что касаемо вашей власти, то оная имеет полную поддержку императорского двора в Петербурге и нашего посольства в Константинополе. Что вам еще нужно?
— Но до вас так далеко, господин посол, а второклассные и вся чернь каждый день бывают у адмирала. Утром у него, а вечером звенят стекла в наших домах. Спасите нас от беззакония.
Томара помрачнел: он знал, что этим заканчиваются все его встречи с аристократами. Не хотелось защищать сумасбродного Ушакова, но и этих заносчивых баранов надо осаживать. Бегают, не переставая, к визирю, Раис-эфенди. Имел точные сведения, что много часов провели у английского консула Форести и нового великобританского посла в Константинополе Элгина. Ловердас, большой интриган и умелый сочинитель, втайне приписывающий себе авторство Византийской конституции, вкрадчиво, словно разглаживал морщины на лбу посла, стал его благодарить за участие и помощь в продвижении их нового свода законов.
— Ваше превосходительство, вы мыслите много и напряженно, и мы знаем, что вы поддерживаете естественную природу общества, когда сверху власть, идущая от бога. Не выбирать ее надо, а опираться на вековечный порядок. Мы благодарим вас, но… — Ловердас развел руками, — русский адмирал попирает сей принцип. Знаете ли вы, что он в нашем отсутствии кричал на почтенных депутатов Сената, поддержавших нас? «Если бедняки восстанут и вас вырежут, они очень хорошо сделают, и я прикажу моим солдатам не вмешиваться в это. Вы заслуживаете все, что бедняки с вами сделают, потому что вы и ваши депутаты — предатели». Он приказал отозвать нас.
Томара тяжело вздохнул, он уже знал, что Форести написал об этом туркам и лорду Элгину. Врал, конечно. Адмирал, наверное, не одобрял пугачевщину, но слово, поди, крепкое сказал. Пора, пора и его осадить, а то не оберешься хлопот. До Петербурга слухи доползут: а где посол был? Посулил успокоить адмирала, взял их «жалобу» на него, твердую поддержку императорского двора обещал аристократам, но, выпроваживая, кольнул:
— А вы, господа, не отходите от ваших главных освободителей и заступников. А то всех нобилей делят на турецкую и английскую партии, а русской партией громко себя именуют лишь второклассные и чернь. А Форести да Раис-эфенди вас не защитят, ежели вы с Россией порвете.
Аристократы засмущались, обещали ревностно служить и русскому императору, добиваться его благосклонности.
Василий Степанович постоял у окна, проследил, куда разъезжаются депутаты, потом сел за стол, придвинул чернильницу и вывел: «Вашему императорскому величеству осмелюсь всеподданнейше донесть…»
Шел 1800 год…
1 января русская эскадра вышла из Мессины. На Мальту? К Неаполю? В Россию? Нет, пока на Корфу. До России, пожалуй, корабли не дошли бы. Ушаков, к своей досаде (да, именно так), получил предписание возвращаться. А он уже многое сделал, чтобы принять участие в штурме Мальты, и был уверен, что его поход приведет к скорому падению крепости.
«Я весьма бесподобно сожалею, — напишет 25 декабря Федор Федорович Италинскому, — что дела наши и приготовления в рассуждении Мальты расстроились и, так сказать, все труды пропали. Я надеялся соединенно с англичанами взять ее непременно, но означенные в письме обстоятельства воспретили».
Ушаков не лицемерил. Он логически хотел завершить кампанию в Средиземном море взятием последней островной цитадели французов. Он действительно хотел помочь в этом своему именитому и ненадежному союзнику Нельсону, но его личное слово отступило перед указанием сверху.
«Крайне сожалею и о том, — продолжал он в письме Италинскому, — что не мог устоять в условии с господином контр-адмиралом Нельсоном и господином Бол, я весьма желал содействовать с ними вместе, но усмотреть соизволите, что все дела наши зависят от воли высочайшей. Есть известия, что к графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому давно уже посланы таковые же высочайшие повеления, пишут, что будто и уехал в Петербург и войска наши начинают возвращаться в Россию».
Да, русские войска возвращались. Суворов еще 29 октября получил рескрипт, в котором Павел I подтвердил свои повеления о возвращении в Россию. Этим же числом был обозначен рескрипт, по которому замечательному полководцу присваивалось высшее воинское звание генералиссимуса. «Побеждая повсюду и во всю жизнь нашу врагов Отечества, недоставало вам одного рода славы — преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх, — писал Павел I. — Награждая вас по мере признательности моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». Однако и гений полководца не в силах преодолеть коварство союзника и друга. Врага победить можно в открытом бою, маскирующийся под друга союзник ранит больнее. Ушаков это тоже хорошо понимал.
В начале января его корабли прибыли в Корфу. Он послал ордеры Пустошкину в Геную, Сорокину в Неаполь и Войновичу в Анкону с приказом без выявления истинных целей стягиваться к Корфу. Работа предстояла громадная. Корабли эскадры уже полтора года находились в плавании. Обшивка многих фрегатов сваливалась на ходу, черви изглодали подводную часть, сгнили мачты. Надо было попытаться килевать корабли, вытащить в док, проконопатить, сделать «вделку», то есть сменить сгнившие части на новые, покрасить.
И опять наступила голодуха на эскадре. Обещанных турками запасов на Корфу не оказалось. Сухари, которые считались у них в наличии, — сгнили. Провиант из Турции и ее пашалыков не доставлялся. Шукри- эфенди уведомлял главнокомандующего, что продукты скоро привезут, прибудут корабли из Константинополя с ними, но Ушаков в сердцах писал, что «никакого и слуху о том нет», и с горечью восклицал, обращаясь к Томаре: «Вот опять я и навсегда в бедственном состоянии от провианта, боже избави меня от грешных мест и от столь худого содержания и страдания нашего от голоду; что когда и получаем, все негодное, и ни в одной нации нигде такого худого содержания нету».
20 же февраля турки своеобразно отпраздновали годовщину взятия Корфу, приказав не отправлять из Мореи сухари для русской эскадры «впредь до повеления».
Ушаков ругался, писал Томаре, а тут еще банкир Гипш занялся всеобщим делом всех торгашей — обманом. Из его конторы выдали деньги по курсу, где червонец стоил не 60 копеек, а 73. Ушаков возмущен, почти возопил: «Такой цены на пиастр нигде нету!» — предвидя неудовольствие тех, с кем ему придется рассчитываться. Он и всегда-то бережно обходился с деньгами, умел считать, не транжирил, а сейчас думал над каждой копейкой, сокращал расходы, но и занимал, не давая голодать людям. Одним словом, умел превратиться в финансиста, когда надо, русский адмирал. Не считал это он ни зазорным, ни пустым делом — все подчинял флотским заботам и нуждам.
Павел I испробовал в борьбе с республиканской Францией почти все приемы в политике. Коалиция, с помощью которой он хотел восстановить монархическое равновесие, оказалась нестойкой. Всякий союзный
