Ушаков

прибрана, чиста, мерзости ни в волосах, ни в мыслях иметь не должна. Петрович, я больше проверять не буду, то твое боцманское упущение. А вы, господа, — поворотился он к офицерам, — сие тоже в регламент своих дел занесите. У командира мелочей нет, от бушприта до кормы все его заботой содержится, а главное на корабле — моряки!

— Понял, — с уважением к себе покачал головой новобранец. — Главное — моряки!

— Какой ты у черта моряк, ты еще помпа водоносная. Вот поплавай с нашим адмиралом, повоюй, тогда он и тебя Петровичем называть будет, — не злобясь, ответил боцман. — На гребень и не теряй, помни, что он сказал.

При спуске по трюму с корабля бросил последние слова капитану:

— Поставь, Гавриил, курительницы в каютах офицеров, но чтоб не загорелось. Ничего, прокашляются, здоровее будут, — и, махнув рукой, спустился в шлюпку.

Особенно тщательно Ушаков следил за питанием морских служителей. Могло показаться иногда, что не морские искусства, не мастерство кораблевождения, не заботы порта беспокоили его больше всего, а еда. И не его личная, об этом он почти не говорит и не пишет никогда, а еда моряков. И не такая, чтобы просто насытить, а чтобы была она полезная, вкусная, здоровая и регулярная.

В условиях оторванности от Адмиралтейств-коллегии, даже от Ясс, где была ставка «Предводителя» Черноморского флота Потемкина, в условиях жестокого режима и экономии, отсутствия лишних средств сделать это было нелегко. Но Ушаков один за одним издает регламенты, приказы, распоряжения. Он шлет письма, просьбы, иногда кажется ноющим жалобщиком и унижающимся просителем. Но в том-то и дело, что он просит для моряков, для флота. Просит он губернатора Каховского, обер-кригс-комиссара Фалеева, контр-адмирала Мордвинова, правителя военно-походной канцелярии Потемкина полковника Попова и самого светлейшего князя, Адмиралтейств-коллегии, да и императора Павла он не боялся обременить разного рода хозяйственными просьбами. Надоедал, наверное. Надоедал, но матрос был сытым. Сытым даже тогда, когда никто не откликался на его просьбы и не присылал продовольствия и денег. Он взывал тогда к своим капитанам.

Обучая свою эскадру в 1797 году, он издает приказ «О снабжении больных свежей провизией во время плавания». Понимая, что таковой может не быть, он твердо утверждает: «Ежли господа командующие покупкою или из собственной своей провизии сколько чего на содержание больных служителей издержат на сколько суммою денег по окончании кампании в зарплату кому что следовать будет, деньги отпущены быть имеют».

В приказе он пообещал, если у командующих нет денег — выдать свои. Да, это тоже было постоянным правилом Ушакова; если, задерживаясь, не доставлялись деньги для флота, для еды, он платил свои. Вот, например, он пишет в приказе от 18 октября 1792 года: «По случаю же недостатка в деньгах по необходимости сбережения служителей в здоровье, отпускаю я из собственных своих денег тринадцать тысяч пятьсот рублей, из которых велено десять тысяч отпустить в контору Севастопольского порта для покупки свежих мяс, а три с половиной тысячи госпитальному подрядчику Куранцову для содержания госпиталей, который, не получая четыре месяца денег, пришел не в состояние к продовольствию больных».

Свои деньги для снабжения матросов он давал не раз, в том числе в заморских кампаниях. Неизвестно, сколько ему вернула из них казна, но они возвращались к нему беспредельной преданностью моряков, их любовью, их желанием исполнять службу «в совершенстве». Именно они стали главным капиталом русского адмирала Ушакова, именно они обеспечили его победы.

Флотовождь

Парусный флот России к концу XVIII столетия достиг своего пика — ибо обладал большим количеством первоклассных кораблей, опытными капитанами, умелыми и хорошо обученными моряками. Он вышел на просторы Атлантики, Средиземноморья, Тихого океана. Он имел Ушакова. Флот становился необходимой частью державы. Этого требовала политика, этого требовала экономика, этого требовала история. Гаврила Державин, поэтическое нутро которого не раз чувствовало направление века, в 1795 году написал о флоте:

Он, белыми взмахнув крылами
По зыблющей равнине волн,
Пошел, — и следом пена рвами,
И с страшным шумом искры, огнь
Под ним в пучине загорелись,
С ним рядом тень его бежит;
Ширинки с шлемов распростерлись,
Горе пред ним орел парит.

Не только блестящие художественные образы были подвластны поэтам прошлого, лучшие из них были широкомасштабными мыслителями. Вот и Державин обращался к Российскому флоту, понимая его предназначение:

Водим Екатерины духом,
Побед и славы громкий сын,
Ступай еще, и землю слухом
Наполнь, о русский исполин!
Ты смело Сциллы и Харибды
И свет весь прежде проходил:
То днесь препятств какие виды?
И кто тебе их положил?

Пророчески прозвучали слова поэта в конце века:

— Ступай — и стань средь океана.

Пророчески, ибо утверждалось океаническое мышление, уходила захолустная водобоязнь, являлись морские стратеги, торжествовала новая тактика. У военно-морских сил России был свой флотовождь — Федор Федорович Ушаков. Ему далеко не все было подвластно во флоте, отнюдь не все нити управления им были в его руках, он сам входил в систему, где полнотой власти располагала даже не Адмиралтейств- коллегия, а монарх, интерес которого к флоту проявлялся далеко не всегда, а знания о нем были отрывочны и случайны. Но и в этих условиях Ушаков явил образец цельности, энергии, профессионального умения, политического мастерства, человеколюбия и долга.

В его систему входило:

— доскональное владение флотоводческим искусством;

— тщательная подготовка базы флота (то есть того, что мы нынче называем «материальная часть»);

— непрестанное обучение морских экипажей (своеобразный человеческий фактор).

Пройдя все ступеньки флотской службы, блестяще овладев мастерством кораблевождения, освоив