юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной неусыпной деятельностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мной знаки отличия. Ныне же после окончания знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море честью прославившей флот Ваш, замечаю в сравнении против прочих лишь лишенных себя высокомонаршей милостыни и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь, истощившие крепость моего здоровья, богу известны: да будет воля его святая: все же случившееся со мной приемлю с высочайшим благолепием. Молю о милосердии и щедрости, повторяя всеподданнейше свое прошение от 19 декабря минувшего 1806 года».
Александр нервно дернулся.
— Упрямец. Мы на морях воевать не будем. Отпустите его, пусть молится богу.
Чичагов с удовлетворением кивал головой. (Все, больше суровый адмирал не будет молчаливо давить на него своим авторитетом.) И записывал диктуемый царем указ.
«…Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованьем». Чичагов и против этого не возражал: лишь бы скорее ушел.
…Судьба Ушакова была решена. Великий флотоводец, политик и дипломат, отец многих поколений русских моряков отправлялся в Тамбовскую губернию.
Завещание
От боевых, флотских и светских петербургских дел Федор Федорович уходил неспешно. Сдавал по описи дела, экипажи, отчитывался по финансовым документам. Куда ехать на покой, для себя уже давно определил. Тамбовщина ближе к Санаксарскому монастырю, к месту, где он мог чувствовать себя умиротворенным и спокойным.
Пригласил зайти на чай Карцова, Головкина и Сорокина. Подвел к карте.
— Вот тут мы, Петр, с тобой у Гогланда впервые барахтались. Волнушки нам грозным валом показались. А в Палерме зато большая благодать, лазурь Христова корабли окружала.
Карцов кивал, пощипывал ус, понимая, что адмирал прощается с прошлым. А Ушаков подошел к полкам, снял кожаные футляры, пододвинул их к краю стола и, прокашлявшись, сказал:
— Вот сие подзорные трубы со мной бывали в море Средиземном и Черном, врага видели, друзей примечали, хочу вам на память подарить.
Смущенно, по-мужски закряхтели:
— Что ты, Федор! Пусть дома будут.
— Нет, прошу в знак дружбы. Дальнозоркость, она никогда не лишняя. Ну и по чаю выпьем.
Денщик уже накрыл стол, даже самовар с красными угольями стоял в углу на подставке.
— Я вас, други, вот еще зачем пригласил, завещание написал и прошу его засвидетельствовать.
Сорокин даже чашку отодвинул.
— Ну ты, Федор, совсем. Что, нельзя это лет через пятнадцать написать?
Ушаков покачал головой, спокойно не согласился.
— Нет, Саша, я ведь памятую, что час смертный с внезапностью приключается и может оставить после умершего такие хлопоты, что оные к вражде и несогласию приведут.
Достал из ящика стола бумаги и тихо продолжил:
— Я же желаю между родственниками моими любовь и дружбу утвердить, я чтобы никто не мог сказать, что принял я его не в твердой и ослабленной памяти.
Разгладил рукой бумагу и, отодвинув ее, прочитал:
— «Препоручая себя во власть Всемогущего Бога наследниками оного по прямой линии следующих определяю детей покойного брата моего коллежского асессора Ивана Федоровича сына Ушакова, родных моих племянников Флота мичмана Николая Иванова сына Ушакова, Морского кадетского корпуса гардемарина Федора Иванова сына Ушакова и племянницу мою девицу Павлу Ивановну дочь Ушакову, которых почитаю я вместо детей моих и о благе их стараюсь, как собственный их отец, и они… почитают меня таковым, — в горле у него что-то запершило, и он, переждав, продолжил: — Означенному племяннику моему Флота мичману Николаю Иванову сыну Ушакова отдаю в вечное и потомственное его владение недвижимое мое имение, состоящее за мной Ярославской губернии Романовском уезде в сельцах Бурнакове, в Кузине и в Дымовском, и все принадлежащие к ним состояния в разных местностях, пашенные и непашенные земли и пустоши, с лесы, с покосы и со всеми угодьи, с людьми и со крестьяны, исключая из них находящихся при мне дворовых моих людей… Прокофья Иванова, Кузьму Александрова, Петра Исаева, Василия Ильина…»
Сосредоточенно и немного угрюмо слушали его друзья завещание, ко многим неожиданным и решительным действиям своего адмирала привыкли они, но вот эта его щедрая раздача сел, лесов, угодий хотя и не удивляла, но поражала бескорыстием и безоглядностью.
— «…сверх того писаного отдаю я обеим моим племянникам Николаю и Федору… в вечное и потомственное владение, состоящее в Ярославской губернии в Рыбинском уезде сельцо Чертищево с деревнями Исанино и Выкупово, в которых дворовых людей и крестьян девяносто три души с женами, с пашенными и непашенными землями, с пустошами, с лесы, сенными покосы и прочими угодьи и строениями не оставляя за собой… мне следующего ничего, но все без остатка, которое имение… по желанию могут полюбовно разделить между собою по равной части».
— Все, что ли, Федор, отдаешь? — развел руками Карцов. Тот кивнул два раза подряд головой и продолжил:
— «Племяннице моей девице Павле Ивановой дочери Ушаковой отдаю я в вечное и потомственное владение недвижимое мое имение, состоящее Новгородской губернии Череповецкого уезда деревню Филатову Горку с крестьянами… не оставляя я, адмирал Ушаков, из того недвижимого имения ничего, но все… отдам племяннице моей без остатка в вечное и потомственное владение, и сам духовным моим завещанием укрепляю за него…» Все раздал адмирал, завещая разделить и передать друг другу для управления разные поместья и угодья. Немного оглушенные его щедростью и добротой, поставили свои подписи под завещанием друзья.
— Попрошу еще фон Дезина да Шаховского, пусть руку приложат, — закладывая бумаги в папку, хлопотливо приговаривал Ушаков.
— Куда поедете-то нынче на лето? — обратился Голенкин.
— В Темников, на Тамбовщину, к могиле дяди своего, святого человека.
На следующий день он положил цветы у каменной плиты, на которой неявственно белела надпись: «…Полина…»
Больше в Петербурге его ничто не держало.
Последние годы
Ушедший в отставку, на пенсию, на покой человек больших постов, положений, званий почти всегда теряется. Только что ты был в центре событий, разговоров, внимания. Тебя сопровождали и окружали люди, соратники, друзья, доброжелатели, и вдруг — тишина, ехидство, безразличие. Как снова «ввинтить» себя в жизнь, как вызвать со дна жизненного колодца усыхающие силы, прочистить ходы для родников жизнелюбия, интереса, возродить любовь к людям, ведь столько жестокого, уродливого, коварного видано в них? Не всем дано пройти этот последний жизненный отрезок с достоинством и честью. У одних кутежи, измены, ущербность, падения молодости выпирают в старости физическими муками, дряхлостью, распадом чувств. У других наступает период всеотрицания, уничтожающего злословия, самосжигающего сарказма над всем происходящим без их участия. Третьи не теряют свои положительные качества. У таких, как Ушаков, не только продолжается все лучшее, но в них проявляется еще много невостребованного, а вернее, недоиспользованного раньше милосердия, добролюбия, сердечности.
Поселившись в двух верстах от Темникова, в трех верстах от Санаксарского монастыря, он как бы
