— Miserere mei, Deus, secundum magnam miserocordiam tuam…
Я вспомнил этот псалом и присоединился к Рудольфу.
Уродец потерял сознание, когда мы еще не дочитали псалом до конца. Он ушел из жизни очень тихо. Мы только заметили, что он больше не дышит.
Только после смерти Уродца Рудольф обратился ко мне:
— Ты священник.
— Да. Меня посвятили в сан.
Он многозначительно посмотрел на меня:
— Ты и сам понимаешь, что теперь я вынужден послать письмо епископу Эгину. По закону нельзя держать священника в рабстве. Королеву отлучат от церкви, если она не захочет освободить тебя, как только узнает, что ты священник. Но почему ты сам не сказал об этом?
Мне стало ясно, что нет смысла скрывать что-либо.
— Об этом я не думал. Я принял сан много лет назад, но никогда не служил мессы и не считал себя священником.
— Священниками становятся при принятии сана, а не из-за отправления службы.
— Ты прав. Но не думаю, что епископу Эгину или какому-нибудь другому епископу будет от меня польза.
— Это уже касается тебя и епископа. Мое дело поставить епископа Эгина в известность о случившемся.
«Саксонский буквоед!»— подумал я. Но знал, что ничего не могу сделать, чтобы остановить его.
Кроме того, я стал намного мягче относиться к Рудольфу. Ведь он вернулся в конюшню и был готов отпустить Уродцу грехи. Он даже принес все необходимое для последнего причастия.
Тут я вспомнил, что Тора сидит в трапезной и ждет меня.
Я склонился над Уродцем и поцеловал его в еще теплый лоб.
Затем я направился к выходу.
— Куда ты идешь? — спросил Рудольф.
— В трапезную.
— Я пойду с тобой. Нам надо о многом поговорить. Ты должен рассказать мне о себе, чтобы я знал, что писать епископу Эгину.
— Это так важно?
— Да. Ведь я даже не знаю твоего имени.
— Меня зовут Ниал. Ниал Уи Лохэйн.
Я вздрогнул, потому что в этот момент умер Кефсе.
— Надо прислать кого-нибудь, чтобы обрядить умершего, — сказал Рудольф.
Об этом я не подумал.
В хлеву я нашел двух рабынь, которые сначала не хотели идти в конюшню, но потом согласились, когда я сказал, что меня послал Рудольф.
А затем мы с Рудольфом отправились в трапезную.
II. КНИГА НИАЛА
Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь трезво оценить и связно изложить события вчерашнего дня. Но сейчас я, Ниал, свободный человек и могу излагать свои мысли как хочу, тем более что пергамент и чернила принадлежат теперь мне и никому другому.
Сегодня ночью я почти не спал. Мысли об Уродце, его жизни и смерти заставляли мою душу корчиться в муках раскаяния. Какой бы ужасной не была его смерть, еще более ужасной была его жизнь.
Уродец думал обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Он нашел в себе силы довериться нашей дружбе и сделать ее основой своей жизни — жизни, которую у него не стало сил выносить. Он решил покончить свои счеты с ней, когда заметил, что я отвернулся от него.
Но замечал ли его я? Он был просто все время рядом, он был Уродцем, добрым и преданным как собака. И хотя я знал, как он страдает, я никогда не уделял ему особого внимания.
Я был слишком занят собой — своей жизнью и наказанием, жертвой, которую я приносил Богу. Занят настолько, что не сумел разглядеть в лице Уродца черт самого Иисуса:
«Блаженны бедные», говорится в Библии. А кто может быть беднее раба, не владеющего даже жизнью своей, презренного всеми, умирающего в муках и тем не менее надеющегося на милосердие Господне?
Блажен он, беднейший из бедных. И смерть означает для него спасение.
Но я — я сам повинен в ошибке, что так и не смог стать ему тем другом, каким должен был бы стать по желанию Господню. Я скорблю, что был одним из тех, кто толкнул его к смерти, я скорблю…
Господи! Я скорблю о двух рабах твоих. Из-за смерти одного из них Ниал превратился в Кефсе, из-за смерти второго — из Кефсе в Ниала. И Бригита, которую я убил собственными руками, всегда живет в моих мыслях и чувствах.
Бригита, прекрасная, как легендарная Этайн: «Волосы ее были цвета ириса летом — плечи ее белы и мягки — зубы ее подобны жемчужинам — стройные ноги — в глазах горит огонь любви — от счастья рдеют щеки». Много есть красавиц, но никто не мог сравниться с Этайн. Только моя возлюбленная Бригита.
Да, я совершенно сошел с ума, когда обесчестил тебя. Но — и Бог тому свидетель — ты тоже не сопротивлялась. На нас обоих лежит вина за то, что случилось во время паломничества к святому Кевину. Моя вина больше, потому что я был переодет монахом и соблазнил тебя в этом одеянии. Твоя вина в том, что завлекла меня огнем в глазах. Моя вина в том, что выкрал тебя из дома твоего отца накануне свадьбы с другим. А ты была столь легкомысленна, что позволила мне лишить тебя невинности.
По собственной воле отправилась ты со мной в Нормандию. Я обещал тебе защиту влиятельных друзей и дал слово жениться на тебе без согласия твоего отца. И это не были пустые обещания. Но вместо этого…
Нападение на наш корабль в открытом море, сражение кипело уже на палубе. В твоих глазах я увидел страх, ты знала, что ни твоя, ни моя семья не захотят выкупить тебя, обесчещенную женщину, на волю.
Когда я увидел, что у нас нет надежды на спасение, я пробился к тебе с мечом в руках. И прежде чем кто-нибудь успел понять, что я задумал, перерезал тебе горло. Я хотел лишить жизни и себя, но у меня выбили меч из рук. Один из викингов бросился к тебе, увидел, что ты мертва, сорвал одежду и драгоценности и выбросил твое прекрасное тело за борт.
Двое викингов схватили меня. Они требовали, чтобы я назвал свое имя. Я отказался, и тогда они приступили к пыткам.
Но они ошиблись, думая, что смогут заставить меня говорить. Потому что благодаря телесным мучениям очищалась моя душа. Я молил Бога — но не о сострадании к собственным мукам, а о том, чтобы каждый удар палки по моей спине приближал тебя к царствию небесному, чтобы мои муки искупили твои грехи, чтобы была прощена ты. И внезапно меня озарило — я понял, как страдали мои близкие и сколько горя я им принес, я понял, что должен умереть, что не имею права просить выкупить меня на свободу.
И я ждал конца, надеясь, что меня забьют до смерти. Я просил Господа о милосердии к Бригите и к себе, презренному рабу.
И тут до меня донеслись голоса — мои мучители совещались. Они испугались, что я могу умереть. А за мертвеца ничего не получишь — ни денег на рынке, ни выкупа. Они решили сохранить мне жизнь и продать в рабство.
Так под ударами палки родился на свет раб Божий Кефсе.
Мне пришлось на некоторое время отложить перо.
Я плакал — плакал о Бригите. Плакал слезами, которые сдерживал десять лет. Плакал об Уродце. И я знал, что эти двое навсегда останутся в моем сердце.
Я плакал о матери, вспоминая, как она молилась неделями, месяцами, годами, как умоляла своего
