Внезапно он открыл глаза.
– Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок... Что с ней будет? О, грех... грех...
Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.
– Конец уже близок.
Морис взглянул на меня и кивнул.
– Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.
– Я пойду и приведу ее, – сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.
Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!
Я дошла до какой-то лестницы и, остановившись у нижней ступеньки, стала смотреть наверх.
– Женевьева, – тихо окликнула я.
Никакого ответа. На лестничную площадку выходило окно, наполовину закрытое плотными шторами, которые совсем не пропускали свет. Так они, вероятно, всегда и были полуопущены, подумала я. Я приподняла их и посмотрела в окно на совершенно запущенный сад, надеясь увидеть Женевьеву там и подать ей знак возвращаться в дом. Но девочки в саду не оказалось.
Тогда я снова окликнула ее и, когда мне снова никто не ответил, стала подниматься по лестнице.
Со всех сторон на меня наваливалась царившая в доме тишина. Я решила, что Женевьева скорее всего спряталась в одной из комнат, чтобы быть подальше от умирающего, ибо не могла вынести самой мысли о смерти. Она всегда стремилась избегать того, что считала слишком тяжелым. Возможно, в этом и была причина всех ее проблем. Мне придется попытаться убедить ее в том, что если чего-то боишься, то лучше всего заставить себя посмотреть опасности прямо в глаза.
– Женевьева, – позвала я. – Где вы?
Я открыла какую-то дверь и оказалась в спальне с такими же полуспущенными портьерами на окне, какие я уже видела на лестничной площадке. Я закрыла дверь и открыла другую. Этой частью дома не пользовались, наверное, уже многие годы.
Еще один пролет лестницы, и я подумала, что он, должно быть, ведет в детские, которые обычно располагались в верхней части дома. Не думая о том, что в данный момент происходит в комнате внизу, я начала размышлять о детстве Франсуазы, о котором я уже читала в книжечках, которые одну за другой выдавала мне Нуну. Мне вдруг пришло на ум, а не приходилось ли Женевьеве слышать в этом доме рассказы о детстве ее матери? В таком случае, если она захотела спрятаться, то направилась бы в детскую. Я была уверена, что найду ее там, здесь, наверху.
– Женевьева! – позвала я более громким голосом, чем раньше. – Вы здесь?
Никакого ответа. Только слабый отзвук моего собственного голоса разнесся как призрачное эхо. Если она и находилась здесь, то не хотела, чтобы я обнаружила ее.
Я открыла дверь. Передо мной была небольшая комната с высоким потолком. Соломенный тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы, распятие на стене. Словом, точно такая же обстановка, как в комнате, где сейчас умирал старик. Но было здесь и нечто отличающее ее от кельи на нижнем этаже. Единственное окно, расположенное почти под потолком, было забрано решеткой, поэтому комната скорее напоминала тюремную камеру. Я инстинктивно почувствовала, что это и на самом была деле тюремная камера.
Моим первым порывом было закрыть дверь и поскорее убежать отсюда, однако любопытство взяло верх над испугом. И я вошла в комнату. «Что же это за дом? – спрашивала я себя. – Здесь и впрямь жили, как в монастыре!» Я знала, что дедушка Женевьевы всегда сожалел о том; что не стал монахом. Об этом свидетельствовало его самое драгоценное сокровище – монашеская ряса, хранимая в сундуке. Я знала об этом из первой записной книжечки Франсуазы. А хлыст? Он бичевал им самого себя... или своих жену и дочь?
И кто здесь жил? Кто каждое утро просыпался в этой комнате с зарешеченным окном и смотрел на эти суровые стены, жил в этой аскетичной обстановке?
Я заметила, что на стене, покрытой клеевой краской, было что-то нацарапано. Присмотревшись более внимательно, я прочла: «Онорина – пленница».
Итак, я оказалась права: это была тюрьма. Здесь несчастную женщину держали против воли. Она была такой же, как и те, кто попал в подземную тюрьму замка...
Вдруг я услышала звук приглушенных шагов на лестнице. Но это не были шаги Женевьевы. Затем кто-то остановился по другую сторону двери. Тогда я быстро подошла к ней и рывком распахнула.
Женщина уставилась на меня широко открытыми недоверчивыми глазами.
– Мадемуазель, это вы? – вскричала она.
– Да, я ищу Женевьеву, мадам Лабисс, – ответила я.
– Я услышала, что кто-то ходит наверху, и очень удивилась... Вы нужны внизу. Конец очень близок.
– А Женевьева?
– Она прячется в саду.
– Понятно, – сказала я. – Женевьева не хочет видеть смерть. Я думала, что смогу найти ее в детской.
– Детские находятся этажом ниже.
– А эта... – начала я.
– Это комната бабушки мадемуазель Женевьевы. Я ухаживала за ней до самой ее смерти, – пояснила мадам Лабисс.
– Она была очень больна?
Мадам Лабисс сдержанно кивнула. По ее мнению, я была слишком любопытной, чтобы мне рассказывать что-нибудь еще. Она не выдавала секретов, ибо ей за это хорошо заплатили, и не собиралась рисковать своим будущим благополучием.
Женевьева действительно оказалась в саду. И только после того, как старик умер, решилась вернуться в дом.
Вся семья отправилась на похороны в Каррефур, которые, как я слышала, были организованы с подобающей такому событию пышностью. Я осталась в замке. Нуну не пошла тоже – у нее, как она заявила, случился очередной приступ мигрени, во время которого единственное, на что она была способна, так это лежать в постели. Я подумала, что участие в похоронах могло бы пробудить в ней слишком болезненные воспоминания.
Женевьева уехала в карете вместе со своим отцом, Филиппом и Клод. И, как только они отбыли, я пошла навестить Нуну.
Как я и ожидала, старушка не думала ложиться в постель. Я спросила, могу ли остаться и немного поболтать с ней.
Она ответила, что будет рада моему обществу, сварила кофе, и мы уселись друг против друга.
– Не думаю, что Женевьеве хотелось идти на похороны, – заметила я.
Нуну молча кивнула.
– Но ей положено. Она ведь растет, не нужно считать ее ребенком. Не кажется ли вам, что девочка стала более сдержанной? Менее подверженной этим странным срывам?
– Она всегда была достаточно спокойной, – солгала Нуну.
Я грустно посмотрела на нее, и она ответила мне столь же печальным взглядом. Сказать ей, что теперь мы могли бы отбросить притворство? Мне очень хотелось, чтобы мы перестали лицемерить друг перед другом.
– Когда я была последний раз в Каррефуре, я видела комнату ее бабушки. Она очень странно выглядит, – скорее напоминает тюрьму, и Онорина тоже так считала.
– Откуда вы знаете? – воскликнула Нуну.
