братьев и сестер. Это придавало ей уверенности в себе, придавало смелости. Девочке были все безразличны, кроме нее самой, ее бабки и ее брата-близнеца Уильяма.
– Твой братишка, – говаривала бабка Лил, попыхивая трубкой, так как она всегда была обеспечена табаком – ей дарил его старый контрабандист, бывший, как она утверждала, много лет назад ее любовником, – твой братишка, королевна моя, будет слабаком. Тебе нечего заботиться о таких, как он.
Но Лилит знала об Уильяме кое-что такое, чего не знал никто; и хотя он не был ни таким смекалистым, ни таким ловким, как она, она его любила; и любила его как раз за те качества, которые презирала в нем бабка.
Когда Аманда Лей, подтянутая, аккуратная и красиво одетая, проходила со своей гувернанткой мимо деревенских хижин, бабка Лил, бывало, хохотала, едва не задыхаясь. Потом она свирепела и, указывая на ухоженную маленькую девочку с гувернанткой, говорила:
– И ты должна быть такой, моя королевна. Тебе надо бы идти наряженной и с гувернанткой, как вон та.
Два дня тому назад Лилит услышала, что она будет работать в доме Леев. Об этом сказала ей мать, когда они развешивали выстиранное белье на веревке, протянутой между их хижиной и соседскими домишками.
– Ты пойдешь работать в поместье вместе с Джейн.
– Не стану я работать в поместье, – ответила Лилит, ненавидевшая, когда ей указывали, что делать, и вечно торопившаяся дерзко выразить свою непокорность, даже не обдумав предложение.
– Не будь размазней, – продолжала мать. – Это же здорово. Думаю, что тебе счастье привалило.
– Нет и нет, – возразила Лилит; ее раскосые черные глаза сверкали, рот был упрямо сжат, худое смуглое лицо с выдающимися скулами слегка порозовело.
– Ты будешь под началом у Джейн, – успокаивала ее мать. – Есть будешь вдоволь.
Лилит призадумалась, вытягивая свои длинные, тонкие руки, похожие на коричневые прутья. Вдоволь еды... Уже многие годы у них трудно с едой. Это были голодные, скудные годы, и самыми волшебными словами стали слова «вдоволь еды».
Лилит положила руки на свой втянутый живот. Утром на завтрак у них была, как обычно, «лазурная похлебка с утопленниками» – так они называли разбавленное ячменным отваром снятое молоко с размоченными в нем кусками ячменного хлеба; снятое молоко имело голубоватый цвет, а так как хлеб всегда опускался на дно миски, то эта похлебка и была известна во всех деревнях под этим названием. Накануне вечером каждому в семье досталось лишь по одной сардинке; во время этого нищенского ужина бабка Лил вспоминала о прежней праздничной еде; она рассказывала о столах, заставленных солониной, пирогами с голубями или бараниной с луком, густыми топлеными сливками и сладкими шафранными булочками, а запивалось все это стаканчиком пастернаковой наливки; теперь Лилит поняла, что она все это рассказывала специально. Ей было ясно, что это бабка Лил пожелала, чтобы она отправилась в дом Леев – в золотую клетку.
Лилит поделилась с Уильямом семейными планами, так как она всегда делилась с ним своими неприятностями. Уильям был уравновешенным, не таким энергичным, смелым и дерзким, как она, но он был весьма разумным и всегда знал, как следует поступать.
Он раньше Лилит понял, что им скоро уже не разрешат оставаться дома, потому что они после ухода Джейн на заработки стали старшими детьми. Домишко их состоял из одной комнаты, разделенной надвое не достающей до потолка перегородкой. Его стены были сложены из корнуоллского камня, серого, как частые тамошние туманы; крыша была покрыта корнуоллским сланцем цвета местных дождей; а построен он был, как говорили, их прадедом, отцом человека, женившегося на бабке Лил; и построил он его за одну летнюю ночь с помощью друзей, потому что в то время в стране существовал закон, по которому любой, кто мог построить за ночь дом, получал этот дом и землю, на которой он был построен, в собственное владение. Внутри домика находился открытый очаг, а сбоку от него глиняная печь. Дом был одноэтажным, а на его стенах укрепили доски, образующие полки; на них забирались по веревочным лестницам и звали их «люльками», так как на них спали дети. Выросшие Лилит и Уильям уже едва помещались на полках; спать на них им было неудобно, у них свисали ноги.
Позавчера они поднялись на плато Дауне и лежали там, глядя вниз на реку, петляющую меж холмов и разделяющую городишко на две части. Лежа там, они могли разглядеть свою хижину среди группы других, сгрудившихся у западной части причала, а поблизости от нее старинное здание, бывшее когда-то храмом Святого Николая, а теперь ставшее городской ратушей. Лилит перевела взгляд на восточный берег реки, где за холмами прятались городки Плейди и Миллендрет. Поместье Леев тоже скрывали холмы.
Пока брат и сестра там лежали, она поделилась с Уильямом своими страхами. Он был немногословен. Да и когда он много говорил? Уильям походил на нее лишь внешне; был он невысоким и выглядел иностранцем; многие считали, что он унаследовал внешность кого-нибудь из испанцев, разорявших побережье в прошлом столетии.
– Отправляться туда! – протестовала Лилит. – В усадьбу Леев... прислуживать там!
Какое-то время Уильям молчал и думал, а потом сказал то, что все говорили, что было главным аргументом людей, испытывающих голод:
– Там будет вдоволь еды, Лилит. Не лазурная похлебка или простокваша, не только сардинки, но и сладкие и мясные пироги и, может быть, даже изредка свиная колбаса.
В этот момент Лилит взглянула на брата и увидела в его глазах страх. Они были одного возраста; он родился всего на час раньше, чем она, и он тоже должен задуматься о будущем.
– А что будет с тобой, Уильям? – спросила она.
– Думаю, меня ждет работа в поле, – ответил он.
Они вспоминали прошлогоднюю уборку урожая, когда работали в полях от зари до зари. Вспоминались усталость, гудящие руки и ноги, острые взгляды фермера и его жены, следивших за тем, чтобы они сполна отработали несколько пенни, которые должны были получить, как и за тем, чтобы не съели больше того, что им положено. Вспомнили они, как копали картошку, чистили хлева и конюшни. Бедный Уильям! Все это снова ждет его.
– У рыбака жизнь и то лучше, – сказала Лилит, – хоть и приходится выходить в море в любую погоду.
