крика, от угроз, от этого злого напора, от резкого света, который горел неизвестно зачем, Журка ощутил себя совсем беспомощным. Страха не было, но подкатили слезы, и Журка загнал их внутрь крупными глотками. И когда загнал, стало легче.
— Не кричите на меня, — сказал он Виктору Борисовичу.
Тот задохнулся:
— Ах ты... Дерзец!
— Тихо, тихо, товарищи... — Это поднялась на сцену директор Нина Семеновна. — Виктор Борисович, не волнуйтесь, у вас сердце... И давайте разберемся по порядку. Я уже в курсе... Товарищи, выключите там ваши прожекторы...
Сразу стало хорошо-хорошо. И светлый день за окнами показался мягким и спокойным. И Нина Семеновна была тоже спокойная, добродушная, уверенная, что в ее школе не может быть никакого беспорядка и несправедливости. Журка передохнул.
Нина Семеновна присела на фанерный, расписанный бронзовыми завитушками диванчик. Оглядела всех. Гвардейцы-восьмиклассники отступили к самым кулисам. Там же растерянно топталась Лида Синявина в платье из мешковины и стоял сумрачный Горька.
— Товарищи, — укоризненно сказала Нина Семеновна. — Почему все, не разобравшись, накинулись на Юру Журавина? Разве у мальчика двенадцати лет не может быть своих принципов, своих убеждений? А если он в чем-то прав?
— Но, Нина Семеновна...
— Минуточку, Маргарита Васильевна. Журавин ваш ученик. Скажите, он был когда-нибудь злостным нарушителем дисциплины? Обманщиком? Трусом, ябедой, хулиганом?
— Нет... Правда, тот случай зимой...
— Я в курсе. В том случае Журавин действовал необдуманно, однако в этих действиях была своя правота. И свое благородство. Он защищал девочку. И сейчас... Сейчас Юра тоже поступает искренне. И наша задача не кричать на него, а спокойно объяснить, в чем он ошибается... А может быть, Юра, ты понял уже сам?
— Нет, — сказал Журка, и опять в нем натянулись все нервы.
— Тогда послушай... Допустим, в той передаче Эммы Львовны были свои просчеты...
— Простите, товарищ директор, но о моих просчетах... — взвинченно перебила Эмма Львовна.
— Одну секунду. Я сказала «допустим». Но посуди сам, Журавин, разве режиссер Кергелен хотела кого-то сознательно обидеть? Зачем ей это было нужно?
— Ей нужны были выразительные кадры, — дерзко сказал Журка. Потому что в его памяти как бы размоталась вся лента передачи. И снова он увидел залитое слезами, измятое лицо женщины, услышал ее беспомощный голос: «Я же его люблю, он же сыночек мой...» И теперь он четко знал, что это было лицо Валеркиной матери...
— Ей кинокадры, а людям горе. Ни над кем, даже над виноватыми людьми, нельзя так издеваться, — уже совсем бесстрашно проговорил Журка.
— Журавин, Журавин, — изменившимся голосом произнесла Нина Семеновна. — Ты позволяешь себе лишнее.
— Тогда отпустите меня домой, — тихо попросил Журка.
— Домой — это невозможно. Ты смеешься? А спектакль? Ты должен сниматься, это твой долг. Понимаешь? Долг.
— Нет.
Виктор Борисович, Маргарита Васильевна и завуч Алла Геннадьевна качнулись к нему. Директор остановила их движением ладони.
— Журавин... Здесь собрались десять взрослых людей. Опытных, знающих свое дело и, уверяю тебе, неглупых. И все говорят тебе: «Юра, ты ошибаешься». Почему ты не можешь нам поверить? Почему ты, еще мальчик, считаешь, будто ты прав, а все взрослые не правы?
У Журки заболела голова, словно опять зажглись рефлекторы. И он сказал сквозь эту боль:
— Взрослые, конечно, всегда правы. Но я еще не взрослый. Зачем мне эта ваша правота?
— Я тебя не понимаю.
— Брандукова не стала бы сниматься, если бы узнала, кто режиссер. А я, значит, должен быть предателем?
— Но Брандукова уехала во Владимир. — вмешалась Маргарита Васильевна. — Она никогда не увидит этой передачи!
— Если не увидит, значит, можно? — сказал Журка. И услышал резкий короткий смех. Это зло и непонятно засмеялся у кулисы Горька.
— Но кто же виноват, что все так сложилось! — воскликнула Маргарита Васильевна. — Нельзя же из-за одного случая срывать общее дело! Теперь с Брандуковой все равно ничего не исправить! Что же делать?
Журка не знал, что надо делать. Но он точно знал, что делать не надо.
Не надо сниматься.
— Я пойду? — спросил у Нины Семеновны Журка.
— Никуда ты не пойдешь! — Она крикнула это уже без всякого добродушия. — Довольно комедий! Эмма Львовна, у вас все готово? Сейчас будем начинать!
— Нет, — сказал Журка. И увидел, как внизу у сцены ходит взад-вперед незнакомая седая дама (наверно, тоже с телестудии). Она ходила, держалась за виски и повторяла:
— Немыслимо. Немыслимо. Какой-то мальчишка... Это не позволяют себе заслуженные артисты...
— Наверно, он думает, что передача нужна мне, — с резкой насмешкой произнесла Эмма Львовна. — Да объясните вы ему, что передача нужна тысячам зрителей. Нужна вашей школе. Людям нужна! И объясните ему, что простаивает техника! Из-за него. Он знает, во сколько обходится минута простоя телевизионной аппаратуры? А если студия предъявит счет его родителям? Они же не расплатятся всю жизнь!
Голова перестала болеть, но слегка кружилась. И было все как во сне, когда снится бой и очень обидно, что ты в этом бою один и не сможешь победить. Но это был не сон. Журка сказал:
— Сам расплачусь, если надо.
— Вы посмотрите! — воскликнула завуч Алла Геннадьевна. — Какой миллионер! Ты что, наследство получил?
— Да, — сказал Журка и подумал, что пусть. Дедушка не обиделся бы за книги. Он же сам писал: надо делать по-своему, если считаешь, что прав.
Откуда-то издалека, из зала вдруг дошел до сцены спокойный и молодой голос:
— Зачем пугаете мальчишку? Кто его заставит платить? Он же не подписывал договор, чтобы сниматься...
Журка бросил взгляд в сторону телекамер и опять увидел курчавого оператора.
— А вас, Кошкарев, кто просил вмешиваться? — зло сказала Эмма Львовна. — Ваше дело — вспомогательная съемка.
— Если бы только это... — ответил оператор Кошкарев.
— Защитники нашлись... — бросила Эмма Львовна.
— Защитники не помогут, — сухо отозвалась Нина Семеновна. — Журавин должен понимать, что он срывает работу целой организации. Это как минимум стоит неудовлетворительной оценки по поведению за весь учебный год. И соответствующей характеристики.
Журка вспомнил Димку Телегина и сказал:
— Впереди еще пять лет, исправлю.
— Но ты, дорогой мой, не исправишь другого! — вмешалась завуч Алла Геннадьевна, которая ведала внеклассной работой. — Тебя вышибут... да-да, именно вышибут из пионеров! — Очки ее, похожие на свадебную эмблему, торжественно засверкали.
— За что?! — крикнул Журка. — Что я сделал? Воровал или хулиганил? Или предал кого-нибудь?
