Чудовище (сборник)

Оригинальное было у него имя: Альфий.

Ученики его недолюбливали. Дразнили и «доставали» всячески, и не так беззлобно, как это обыкновенно подначивают подростки учителей.

Хотя по внешнему виду, впрочем, ничто особенно и не выбивалось за рамки тривиальных подколок.

Но, тем не менее, взгляд преподавателя, когда останавливался на шалуне-обидчике, был серьезен. И словно этот взгляд говорил: язапомню.

Да, к Альфию не пылали симпатией. Но полного единодушия в этом, однако, не наблюдалось. Была одна восьмиклассница… Суэ ни. (Надеюсь, это начертание правильно передает местное, непривычное слуху имя.) Когда заходила речь о новом учителе, от нее – единственной – можно было услышать: «он же не виноват, что хромой».

И если случалось так, что урок Суэни у Альфия был последним, учитель провожал ее до дому. И они шли под руку. И Альфий преображался. И даже неприятная хромота его становилась размеренной и значительной, словно бы специально подчеркивающей особость его персоны. Преподаватель обретал вид надменный, и получалось, что будто б не Суэни разделяет общество его лишь затем, чтобы он не чувствовал себя вовсе уж одиноко, а все наоборот: это он, Альфий, ей снисходительно позволяет.

Случалось, заходил учитель к девушке и домой, и они беседовали. Родственники Суэни говорили, что, вроде бы, математик обучает ее сверх программы какой-то еще науке, и весьма сложной.

Какой же именно? Обрывки случайных фраз, которые доводилось услышать родственникам, не позволяли понять определенного ничего. Да и не особо интересовались ее родные относительно всяческой премудрости, ибо не великие были они охотники напрягать ум. Пусть учит. Ведь он же ее учитель, образование у него высшее, да к тому же еще столичное. Ему виднее, как надо.

Родители Суэни приглашали Альфия иногда к семейному своему столу. Пили чай, заваренный по обычаю здешних мест с листиками брусники. В который раз перетряхивали немудреные новости… Учитель отвечал односложно, более молчал, думая о своем.

Но если откупоривали вино, случалось, он оживлялся. И даже начинал управлять сам течением застольной беседы. И говорил тогда много, и темны становились его слова… Но неизменно получалось так всякий раз из его речей, что будто бы перед ним, Альфием, непостижимым каким-то образом виноват весь мир! Тогда уже примолкали все прочие участники маленького застолья. И лишь кивали по временам Альфию невпопад участливо… и недоуменно.

И вот однажды с преподавателем этим произошла неприятность.

Весьма серьезная.

И происшествие это положило начало цепи странных событий. И прекратились в результате визиты его к Суэни, как будто бы какие-то силы этой земли – мистические, непосюсторонние – пробудились, желая помешать сближению математика с этим домом. По крайней мере, сентенции приблизительно такого рода бубнили местные старики. И некоторым их бормотание не казалось глупостью, несмотря на то, что над подобными суевериями принято теперь лишь смеяться.

Потому что приключившееся с учителем не помещалось и впрямь ни в какие рамки.

Случилось так, что у происшедшего оказался только один свидетель. И то не с первых минут. И это был человек, о котором следует рассказать подробнее, поскольку он представлял едва ли не еще более примечательную личность, чем Альфий.

Он объявился на местном горизонте примерно за полгода до злоключения с математиком. (Два вертолета назад, сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять время оказиями единственного надежного средства транспорта, что связывает с большой землей.) И по профессии был художник.

Звали же его Велемир.

По крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные. Возможно, это был псевдоним. Служители искусства склонны сочинять себе имена – какие-нибудь особенные, певучие – чтобы запоминаться посетителям выставок. А могут это делать и без резона. Что называется, «взбрела ему такая причуда»… А может быть художника и вправду так звали.

Известен Велемир не был, так оно или иначе: ведь он писал странное.

Подобное двоеточие требует пояснения. Времена изменяются, а речь о семидесятых, то есть о не особенно давнем, но все же прошлом.

Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность, если работы его диковинны. По крайней мере у него имеется шанс. А вот в эпоху соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело иначе. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (или хотя бы почти то самое), что уже «признанные». Именно и лишь к тем.

Приличий ради пытались, впрочем, поддерживать впечатление, что будто бы и у нас открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велемиру удавалось иногда организовать выставку. Именовали ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или еще как-либо соответственно клише, применяемому администрацией.

Художник не возражал. Он вправду был из таких, которым требуется некая иная планета… неподражаемое пространство… Кстати, – не как причуда. А это есть единственный для них способ удержать живое дыханье своей души.

Подобное умонастроение, может быть, и вдохновило этого художника отправиться в затерянное село, лежащее на берегу холодного моря у самого Полярного Круга. В намерения его входило жить в глуши столько, сколько позволят средства, полученные с продажи с последней выставки. И вот, согласовавши, что следует, он поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще быстрее, чем в средней полосе.)

Изба, которую облюбовал Велемир, отличалась весьма от прочих. Вдоль стен ее шла терраса, выступающая далеко в море. Северная стена жилища смонтирована была на сваях, и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно гуляли волны.

Старые люди в селении говорили: этому строению на берегу не менее двух веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но его подновляли и восстанавливали таким в точности, каков он был