не прячет в раскаленных от зноя перьях.
Пленка его век вздрагивает, как будто он хочет открыть глаза. И все же он их не открывает.
– Как хорошо! – чуть слышно шепчу я.
Рея и сорочата спят. Если бы ты был моим, Сарторис, если бы я могла вместе с тобой высиживать и кормить птенцов, если бы могла изо дня в день ласкать твою голову, расчесывать твои перья и пух на крыльях и спинке, очищать глаза и клюв от мельчайших пылинок и крошек, если бы могла не бояться того, что мне так хочется быть о тобой... Если бы я была твоей...
Я протягиваю клюв к основанию его клюва, к густо заросшему похожими на толстые волоски маленькими твердыми перышками местечку. Совсем рядом, под глазом, торчит синевато-голубоватый шарик – овальное тельце, высасывающее твою кровь.
Клещ совсем недавно впился в нежную кожицу, и Рея не успела удалить его. Я помню птиц, которые ослепли из-за клещей, впившихся близ глаз. Пододвигаю клюв поближе, зажимаю створками насекомое, слегка поворачиваю и выдергиваю. Я вырвала его вместе с головой и подёргивающимися лапками.
Сарторис поднимает сонные, непонимающие глаза, потягивается, зевает.
Я давлю клеща в клюве и выплевываю его.
Сарторис снова засыпает.
Мои глаза тоже закрываются. Теперь я изо всех сил борюсь со сном. Я не хочу засыпать, потому что знаю, что наши сны очень похожи, что они почти одинаковы. Он присутствует в моих снах, а я – в его.
И мне, и ему снится большой мрачный город, которого я никогда не видела наяву. Мы летаем по улицам, площадям, паркам, над излучинами отливающей темным блеском реки.
Я все еще продолжаю стремиться туда, за эту реку, всегда чего-то ищу там и никогда не нахожу.
Дома за рекой высокие, большие. Они построены из серых бетонных плит с огромным количеством окон. Когда я пытаюсь приблизиться к ним, окна раскрываются, и я вижу в них скелеты, сжимающие в руках камни.
– Это сон, – повторяю я, пытаясь успокоиться. – Это всего лишь сон.
Ну и что, что это только сон, если я постоянно убегаю, все время спасаюсь бегством?
Каждый раз, засыпая, я обещаю себе в этот раз не убегать от сжимающих камни рук. Обещаю себе остаться, выдержать, потому что это – всего лишь сон. Но, оказавшись там, я снова улетаю, снова удираю точно так же, как и раньше, спасаюсь тем же самым путем, плутая среди прибрежных переулков.
И вдруг на скале я вижу огромное гнездо орлов, построенное из тонких высохших косточек. Преследующие меня белые тени останавливаются, а я прячусь в этом гнезде, ведь хозяева давно покинули его...
Я взлетаю, взмываю все выше и выше, стремлюсь все дальше и дальше – в небо, туда, где я никогда еще не бывала, куда до меня еще не долетела ни одна птица.
Я боюсь этой головокружительной высоты, которой, как мне кажется, нет предела.
Сарторис летит недалеко от меня – он где-то впереди, сзади, рядом.
Он старается вести меня вперед, но его крылья слабеют, они больше не могут рассекать воздух с прежней силой. Я вижу страх в его глазах, но не знаю, как помочь ему.
Я могу лишь попытаться ободрить его своим криком, но сможет ли мой крик вернуть ему силы? И вдруг я вижу перед собой Огромную Прозрачную Белую Птицу. Прозрачную, потому что сквозь ее белизну я вижу вдали морской берег, горы, извилистые полоски рек. Огромную, потому что она заполнила собой весь горизонт и все мое существо находится внутри ее существа. Белую, потому что она так похожа на закрывающую горизонт облачную дымку.
Птица летит прямо под нами. Она подлетает снизу и своим парящим крылом поддерживает уставшего Сарториса.
Сарторис подлетает ближе ко мне, вот он уже совсем близко... клювом ласкает мои перышки... Здесь, на прозрачном крыле Огромной Птицы, высоко над землей, я чувствую, как он бьет крылышками на моей спинке, как обнимает, оплодотворяет меня.
– Разве мы сможем построить наше гнездо здесь, так высоко, Сарторис?
Но он не отвечает. Его глаза блестят, крылья трепещут в любовном восторге.
Откуда в тебе столько сил, старая птица?
Шелест, шорох, дуновение ветра. Ветка качается, колышется.
– Уйди! Уйди прочь от Сарториса! – злобно шипит Рея.
Исчезли белые птицы, исчезла головокружительная высота. Ветер стал дуть сильнее и изменил направление. Он несет едва ощутимый запах серы и огня.
Я перескакиваю на соседнюю верхушку дерева и сажусь напротив нахохлившегося Сарториса.
Он смотрит на меня, и я понимаю, что мы были там вместе.
Сарторис перестал убивать.
Он больше не охотится, никого не преследует, не ловит. Не хватает в свои когти синиц, щеглов, воробьев, иволг, овсянок, жаворонков, соловьев, корольков, трясогузок, не залезает в чужие гнезда, не разбивает и не выпивает яиц. Он равнодушно проходит мимо слабого голубиного птенца, которому еще совсем недавно мгновенно вырвал бы глаза и сердце.
Как же ты изменился, Сарторис. Ты стал совсем другой птицей – непонятной, не уверенной в своих силах, неразговорчивой. Ты удивляешь даже своих близких.
Ты был охотником, водил свою стаю охотиться на мелких птиц, белок, кротов, крыс, мелких змей и лягушек. Когда-то ты выклевал глаза маленьким волчатам, набросился на едва прозревшего лисенка, который, забыв об осторожности, выполз из норы погреться на солнышке.
Ты заклевал его своим крепким клювом, и лисица долго горестно выла под деревом, где ты устроился вместе со своей стаей.
Ты любил кровь – эту текущую из сердец горячую, густую, живую, липкую жидкость. Ты утолял ею жажду и становился сильнее от животворного напитка.
– Почему ты перестал убивать, Сарторис?
Сороки посматривают на него с удивлением и всевозрастающим отвращением. Они возмущенно трясут головами, крыльями, хвостами.
– Почему ты не убиваешь?
– Ты сам учил нас вырывать сердца, а теперь...
– Ты стал слабым? Ты что, заболел?
– Убей хоть воробья!
– Напейся крови!
Они прилетают, спрашивают, сплетничают, нервничают, злятся. Но ты не отвечаешь. Ты нахохлился и молчишь. Притворяешься, что не слушаешь их, как будто они говорят не о тебе, а о какой-то другой, чужой птице.
Может, ты не знаешь, что им ответить? А может, просто не хочешь отвечать?
Я вижу, как ты устраиваешься поудобнее в развилке дубовых сучьев.
Ты хочешь заснуть, но боишься.
Я – маленький, недавно вылупившийся из яйца птенец. Птенец, который еще не прозрел, который еще не может ничего увидеть.
Это сон. Я – птенец, который еще не открыл глаз, но уже знает, предчувствует, ощущает. Я лежу в тепле, в материнском пуху, в глубине мягкого гнезда.
Надо мной склоняется что-то блестящее, сверкающее, светлое, серебристое – белая галка, некогда изгнанная мною, вернулась снова.
Я напугал ее, изгнал, приговорил.
Она вернулась.
Поднимает голову. Целится острым прозрачным клювом.
Меня раздирает боль – глубокая, ужасная, пронзительная. Это даже не боль, а ужас, парализующий страх. Это не боль, а сознание подступившей совсем близко смерти. Мне кажется, что этот шип пронзил
