Жюли.
Я была довольна, что меня послушали, но так как они продолжали третировать меня как ребенка, я промолчала.
— Завтра мы все очень устанем, — сказала мама. — Ляжем сегодня пораньше.
Я побежала в гостиную предупредить Персона, что мне нужно ложиться спать. Он сложил газеты и поклонился.
— Тогда я пожелаю вам доброй ночи, м-ль Клари.
Я уже переступила порог комнаты, когда мне показалось, что он сказал еще что-то. Я повернулась.
— Вы что-то сказали, м-сье Персон?
— Нет, только… — он запнулся.
Я подошла к нему и старалась прочесть на его лице. Уже стемнело, а мы поленились зажечь свечи. Бледное лицо Персона было еле различимо в густых сумерках.
— Я хотел только сказать вам, м-ль Клари, что… что я скоро должен вернуться домой.
— О! Почему?
— Я еще не говорил м-м Клари, я не хотел в такое тяжелое для вас время тревожить ее своими делами. Но, видите ли, мадемуазель, я здесь уже больше года и я уже нужен в нашем магазине в Стокгольме. Когда м-сье Этьен вернется и будет все в порядке в вашей конторе, я вернусь в Стокгольм.
Это была самая длинная тирада, которую я когда-либо слышала от Персона на французском языке. Я не сразу поняла, почему он мне первой сообщил о своем предстоящем отъезде. До сих пор я думала, что Персон, как и все другие, не принимает меня всерьез. Но в данной обстановке я вдруг почувствовала себя взрослой, села на диван и грациозным жестом взрослой дамы предложила ему место возле себя.
Но, когда он опустился на диван рядом со мной, он вдруг весь съежился, страшно смутился, оперся локтями о колени и спрятал лицо в ладони.
— А что, Стокгольм… это красивый город? — начала я светский разговор.
— Самый красивый в мире, для меня, конечно, — ответил Персон. — Зеленые льдины плывут по Мелару, а небо похоже на свежевыстиранную простыню. Это зимой, конечно. Но ведь зима у нас очень долгая.
После такого объяснения Стокгольм не возбудил во мне симпатии. Наоборот. Кроме того, я не поняла, где плывут зеленые льдины.
— Наша лавка находится в Вестерланггатаме — это торговый квартал, очень современный, и он совсем возле дворца, — с гордостью продолжал Персон.
Я слушала невнимательно. Я думала о завтрашнем дне, о необходимости подложить носовые платки…
— Я хочу попросить вас о чем-то, м-ль Клари, — сказал Персон.
«Надо постараться быть очень красивой, может быть это будет на пользу делу», — думала я и одновременно вежливо спросила:
— О чем, месье?
— Я очень хотел бы сохранить листок с Декларацией Прав человека, которые м-сье ваш отец принес когда-то, — сказал Персон нерешительно. — Я знаю, что моя просьба очень смела…
Да. Это было смело! Папа всегда держал этот листок на своем ночном столике, а после его смерти я взяла листок к себе и бережно хранила его.
— У меня этот листок будет всегда на почетном месте, — уверил Персон.
Я поддразнила его:
— Вы стали республиканцем, месье?
А он ответил мне тихонько:
— Вы знаете, м-ль Клари, я швед, а в Швеции — монархия.
— Ну хорошо. Возьмите этот листок. Вы покажете его в Швеции.
В этот момент дверь распахнулась, и Жюли сердито крикнула:
— Когда наконец ты пойдешь спать, Эжени? О, я не знала, что ты здесь с м-сье Персоной! М-сье Персон, девочке пора спать! Иди же, Эжени!
Я накрутила уже почти все папильотки [2], а Жюли уже легла, но вдруг она напустилась на меня:
— Эжени, ты ведешь себя неприлично! Ты прекрасно знаешь, что Персон — молодой человек, а девочке неприлично сидеть в темноте с молодым человеком. У мамы и так много горя без этого, а ты забываешь, что ты дочь торговца шелком, что папа был таким уважаемым гражданином, а Персон и по-французски не говорит порядочно, а ты своим поведением позоришь нашу семью…
«Проповедуй, проповедуй», — думала я, задув свечу и укрывшись одеялом до кончика носа. Жюли нуждается в женихе. Как только она выйдет замуж, моя жизнь станет намного легче.
Я постаралась заснуть, но мысли о завтрашнем посещении Дома Коммуны не давали мне покоя. Потом я вспомнила гильотину.
Сколько раз это воспоминание являлось мне перед сном! Я зарываюсь в подушку, чтобы прогнать это видение. Видение гильотины и отрубленной головы…
Два года назад Мари, наша служанка, тайком взяла меня на площадь Ратуши. Мы проталкивались в толпе, окружавшей эшафот; мне хотелось видеть все подробности, я сжала зубы, чтобы они не так громко стучали, а потом у меня болели челюсти.
Телега, окрашенная в красный цвет, привезла к эшафоту мужчин и женщин. Они были в элегантных туалетах, но к их платью прилипли грязь и солома, руки у всех были связаны за спиной, а кружева на жабо и рукавах разорваны и болтались клочьями.
Площадка возле гильотины была засыпана опилками, но на площади сильно пахло свежей кровью, так как утром уже была казнь и свежими опилками засыпали еще не высохшую кровь. Гильотина тоже была покрашена красной краской, как и телега, но краска потемнела, и на ней были видны ржавые подтеки.
Первым к машине подвели молодого человека. Его вина была в том, что он поддерживал переписку с врагами Революции, скрывавшимися за границей. Когда палач подтолкнул его к возвышению, он разжал губы. Думаю, что он просил о чем-то. Потом он опустился на колени и положил голову под машину. Я зажмурилась и услышала стук упавшего ножа.
Когда я открыла глаза, палач держал в руках голову. Лицо было бледным, большие глаза широко открыты, и мне показалось, что он смотрит прямо на меня. Сердце мое остановилось. Рот на бледном лице отрубленной головы был открыт, и мне почудилось, что голова сейчас закричит. Этот беззвучный крик не кончался.
Кругом смущенно переговаривались люди, кто-то всхлипывал, какая-то женщина истерически смеялась. Потом все звуки отошли от меня, и все стало как в тумане, на глаза мне опустилась черная вуаль… а потом меня вырвало.
Пришла в себя я оттого, что меня ругают, так как я запачкала чьи-то ботинки. Однако я опять закрыла глаза, так как не могла видеть эту ужасную голову, это бледное лицо, кричащее немым криком.
Мари была очень сконфужена моим поведением и вывела меня из толпы. Надо мной смеялись.
А вечером я не могла заснуть и теперь часто, перед тем, как заснуть, я опять вижу так ясно эти мертвые глядящие на меня глаза и представляю этот беззвучный крик.
А тогда, когда мы вернулись домой, я расплакалась и долго не могла успокоиться. Папа взял меня на колени и сказал:
— Французский народ веками жил под тяжелым гнетом. Его страдания зажгли два пламени: пламя справедливости и пламя гнева. Пламя гнева погаснет, залитое волнами крови, но другое пламя, священное пламя справедливости, дочурка, никогда не погаснет.
— Ведь правда, папа, Права человека никогда не будут отменены?
— Никогда. Они не могут быть отменены. Даже если они будут запрещены, они все равно будут жить в сердцах народа. Те же, кто пытается их отменить, будут самыми большими преступниками в глазах истории, и все равно, когда-нибудь, может быть в другом месте и в другую эпоху, люди вновь скажут эти слова, вновь потребуют свои права на свободу и равенство.
Когда папа говорил это, его голос звучал как-то особенно. Мне показалось, что я слышу голос самого Бога. И чем больше времени проходит с тех пор, как я слышала от папы эти слова, тем больше начинаю я понимать, что хотел сказать мне мой добрый папа. Сегодня ночью я чувствую его так близко к себе!
