Москвой, а пошел бы походом за море…
— Славу мою ты стяжал бы тогда, — негромко сказал чужой голос.
Степан поднял голову. В глазах плыл туман. Серый свет лунной ночи сочился в башню через узкую щелку окна, высоко, у самого потолка, серебрился на паутине, сползал по плеснелым кирпичам и белелся пятном возле кованой двери. Степан разглядел бородастого, в серебряном панцире, человека, стоявшего у двери. Он сразу понял, что это Ермак.
— Ты отколь тут? — спросил Степан.
— Наведать тебя, — сказал Ермак просто. — Жалеешь ты, что не пошел добывать моей славы?
— Хо! Твоей! — усмехнулся Степан.
— А что ты гордишься, казак! Ты грабил, я грабил. Меня под топор, как тебя же, хотели, а я сбежал, да и стал воеводой — сибирские земли царю покорять… То и слава! И ты бы пошел на трухменцев…
Степан перебил его:
— Ты Сибирь воевал, а я Русь… Русь! Ведь слово какое!.. Я всю Русь хотел сотворить без бояр… народу завоевать.
— Сотворил? — усмехнулся Ермак.
— Не поспел, — сказал Разин, опять опустив голову.
— А каб сызнова жить, да снова тебя князь Семен на трухменцев послал бы, да все наперед бы ведать, — пошел бы ты добывать моей славы али опять за своей бы гонялся?.. — спросил Ермак.
— Славы моей мне хватит, а Русь без бояр сотворить — великое дело. Плаха так плаха, топор так топор, а я опять шел бы своей дорогой…
Ермак повернулся к двери и загремел замком. Разин вздрогнул, очнулся. Дверь отворилась, мерцая просветом… Ермак растаял в светлом пятне, а наместо него появился у двери Самсонка-палач.
В башне стало светлее. Утренний свет сеялся через паутину в окошко. Церковный звон доносился снаружи.
— Атаман, здорово! — громко сказал палач.
— Палача не здравствуют, черт, чтоб ты сдох! — отозвался Разин. — На кой тебе надобно здравье мое, а твое мне — на что!
Палач хехекнул.
— Шутник! Час придет — сдохну и я. А ныне, знать, твой черед: плаху велели свезти на лобное место да пыток, сказали, нынче не будет, а к плахе иных нет готовых… Стало, и мыслю — тебе черед!
— Раньше ли, позже ли помереть! — сказал Разин, не ощутив ни волненья, ни страха. — Тебе-то какое дело!
— А я вот пришел к тебе…
— С доброй вестью, как ворон! — усмехнулся Разин.
— Уважить тебе хотел — не побрезгуй, — сказал палач и поставил на пол возле Степана кошелку. — Принес я тебе кое-что…
— Угольков, что ль, горячих?
— Не смейся, — сказал Самсонка. — Такое впервой со мной во весь мой палаческий век сотворилось… Принес вот пирог горячий, гуся, да огурчик, да выпить чарку… Не обессудь, не побрезгуй! — сказал он, комкая горстью сивую бороду.
— Поминки справлять по Разину, что ли? — перебил Степан.
— Шутни-ик! — отозвался палач с угрюмой ухмылкой, поняв невеселую шутку Степана как милость и тотчас принявшись вытаскивать снедь из кошелки. — Поминки я справлю ужо… — Он замялся.
— Как голову мне отсечешь, — подсказал Степан просто.
— Не каждый день эки головы! — ответил палач. — Сек и разбойников, и дворян, и попов, довелось и боярина, а экую голову сечь на весь свет единому мне доведется: нет другой такой головы на всю жизнь!
— Ну, то-то! Гляди, секи лучше, со всем усердием! — сказал Степан.
— Шутни-ик! Ну, сила в тебе, Степан Тимофеич! Скажу, не греша, — кабы ты мне ранее встрелся…
— Кабы я тебе ранее встрелся, давно бы ты в яме погнил! — оборвал Степан. — Эй, Фролка! — позвал он. — Ты плакал, что пировал не довольно. Садись еще раз пировать! С царем не пришлось, то не хочешь ли с палачом Самсонкой — не боле погана душа, чем а царе да боярах!
— Уйди, тошно мне! И как тебе шутки на ум идут?! — отозвался Фролка, окончательно впавший в отчаянье от вести о скорой казни.
— Неужто мне плакать? На то они палача прислали, чтобы робость во мне растравить… Оплошал, кат- собака! Не оробею!
— Ошибся ведь ты, атаман Степан Тимофеич! — сказал палач. — Послушь ты меня: прошлый год довелось мне не меньше десятка посечь на Москве твоих похвалителей: был и стрелецкий десятник, посадского звания были, монах, ярыжные побродяжки, площадный подьячий один тоже был… Терзали их — боже спаси как терзали! Казнил я да думал: «Чего же они нашли в нем, в собачьем сыне?! За что свой живот погубили?» А ныне уразумел!.. Я уже девятый год палачом и казаков, бывало, казнил…
— Бывало, и казаков? — Степан посмотрел на Самсонку в упор. — А брата Ивана не ты порешил? Таков был казак, что на Дон из Польши станицы повел самовольством…
— Про царство казачье от Буга до Яика мыслил?! — обрадованно воскликнул палач, словно встретил знакомца. — Князь Юрий Олексич его к нам прислал?!
Разин молча кивнул.
— Твой братец вот, царство небесно, был дюжий казак! — сказал с одобрением палач. — Не дожил он твоего повстанья…
— Топор у тебя все тот? — перебил Степан.
Палач кивнул на стену.
— Вот там, во кладовке, во хламе. Отжил тот, иззубрился. Запрошлый год новый дали…
— Ты ныне тот извостри, — твердо сказал Степан.
Палач удивленно и вопросительно посмотрел на Степана и вдруг словно что-то понял…
— Свята твоя воля! — ответил он. — Ты ныне хозяин мне больше боярина! Извострю! Он не так-то и плох ведь, топор, да как срок ему вышел, то новый дают: три года служить топору в палачовых руках. А я извострю — как новый пойдет! — похвалился Самсонка.
Ударил церковный колокол. Палач снял шапку, перекрестился.
— К «Достойне» ударили. Не застали б меня… А ты, атаман, послушай: коли брезгуешь есть из палаческих рук, то не ешь, а в куски искроши пирожок-то! Может, в нем не простая начинка… — Самсонка понизил голос до шепота: — Молили меня испекчи тебе пирожок… Для иного кого, так я не посмел бы, а для тебя расстарался.
— Кто молил?
— Палачу нешто скажется — кто? Незнаемый мне человек умолял. Сказывали, что в последнюю радость тебе прислали «начинку»…
Разин схватил пирог и стал крошить корку. Вдруг ощутил под рукой что-то упругое, твердое… Выковырнув из теста комок, поднес к глазам. Это был крохотный плотный холщовый мешочек. На ощупь Степан узнал в нем бумагу.
— Чего то? — спросил он вдруг дрогнувшим голосом. И тотчас, сдержав прорвавшееся волнение, с прежней издевкой добавил: — На тот свет подорожная аль сатане письмо?..
Самсонка махнул рукой.
— Там уж сам разберешься, пойду…
Разин не слышал, как хлопнула тяжелая железная дверь, не видел, как вышел его странный гость. Весь потный, он торопливо дергал и теребил мешочек, облипший остатками теста, нетерпеливо рванул с края нитку зубами и дрожащими пальцами вытащил плотно свернутый листок засаленной и истертой бумаги. Степан развернул ее… От волнения рябило в глазах. При брезжущем свете, напрягая до боли зрение, Степан едва разобрал знаки бледных чернил полустертой грамоты:
«…мофеич… город Астрахань крепок… людей сошлось велико мно… беглых, татары… сякого люда… тысяч да пушек… А старых твоих есаул… Шелудяк да Красуля да Чикмаз… Аким Застрехин да
