топить, чтобы мук устрашились… Ан знаю тебя: с поноровкою ты к казакам! Как будут побиты, я сам к расправе приеду… Да разбегаться по Волге отнюдь не давать, не плодить разбоя… Кои насады готовы, ты те, князь Семен, начинай снастить. Пока оснастишь — и достальные тоже поспеют, — приказал воевода Львову. — Прошлый год осрамились, так нынче побьем на корню, чтобы отцов своих не срамить еще пуще…
Царицын
Степан Тимофеевич вместе с ватагой Уса нагнал свое войско, когда смеркалось и разинцы подошли к бугру, у которого в позапрошлом году был разбит караван, шедший в Астрахань.
Бывшие в первом походе казаки вспоминали, как они пришли сюда не опытными воинами, а почти безоружными лапотниками.
Бугор весь порос бурьяном. Прежние их землянки осыпались и были размыты дождями. Среди травы чернели узкие дыры, подобные лисьим норам или медвежьим берлогам. Старые разинцы торопились их захватить, чтобы было поменьше работы, другие принялись за рытье новых. Иные из казаков тащили на берег челны и, опрокинув вверх днищами, устраивали под ними ночлег, а большинство повалилось просто в траву. Конные стали подальше от берега и в стороне от дорог, в ореховом поросняке.
— Наполохал ты нас, атаман! Как так можно? Ить ты пропадешь — так и войску пропасть! — укорял Наумов. — Послал бы кого из нас — привели бы и мы Василия!..
Разин созвал к себе есаулов. Он указал до рассвета обложить городские стены Царицына крепкой осадой, чтобы царицынский воевода не мог дать вестей о них ни в верховья, ни на низа.
Затем он выслал конный дозор вверх по Волге, чтобы московские стрельцы не напали внезапным ударом, а также чтоб разведать хлебные волжские караваны.
Всю ночь вокруг городских стен Царицына кипела невидимая работа: разинские есаулы передвигали свои полки по дорогам, ведшим со всех сторон к городу. Еще до рассвета Царицын был обложен многотысячным войском. Ни по одной тропинке стало нельзя ни войти в городские стены, ни выйти из них.
На бугор, где был раскинут шатер атамана, пришел обрадованный Наумов.
— Тимофеич, ан наши заветны стружки с астраханской стороны под стенами с прошлого года как были, так и лежат, и большие челны там лежат на песке! — радостно сообщил он.
— Не поспели, стало быть, воеводы в Астрахань их увести! — обрадовался Степан.
С Дона переволокли они с собою только легкие челны. Струги и большие челны для них были находкой. На стругах разинцы становились хозяевами волжского понизовья. Разин велел тотчас спускать суда на воду, оснастить парусами и ставить на них пушки. Ватагу Василия Уса, ходившую по Волге, Оке, Хопру и Медведице, он указал посадить на струги.
— Тимофеич, ишь, прибыли сколько у нас! — пожаловался Степану Наумов. — Боба, Алешка Протака, Василий Ус — захребетнички все: прийти-то пришли, а харчей у них лишних не слышно! Да мужики отовсюду лезут. Попутно с Дона тысячи две набралось. Чем эту ораву станем кормить?!
— Еще будет прибыль, тезка! Теперь что ни час прибыль будет. Земля закипела, — ответил Разин. — А что ты меня спрошаешь? Кормить — твое есаульское дело.
— На ногайцев нам, что ли, грянуть? — в раздумье спросил Наумов.
— На ногайцев?.. — Разин задумался.
— Что с ними цацкаться, батька! Едисански ногайцы, сам знаешь, ворье! Зазеваешься — так тебя же пограбят!
— Коли мочно у них барашков да коней купить подобру, то купляй, а добром не дадут, то и силой бери, — согласился Разин.
Царицын проснулся от набатного звона со всех церквей.
Жители выбегали полуодетыми из домов, спрашивали друг друга, что случилось. По улицам на городские стены бежали стрельцы, пушкари. С наугольной башни над Волгой ударила осадная вестовая пушка.
— Э-ге-гей-эй! Пушкари-и! — закричали из-под стены разинцы. — Не басурманы налезли. Степан Тимофеевич Разин с Дона к вам припожаловал! А станете весть подавать об осаде, то в стены войдем и город пожжем и ваши пушкарски семейки все насмерть побьем!
Осадные пушки умолкли. Замолк и набат.
Взобравшись на стены, горожане увидели вокруг города, как им показалось, бесчисленное конное и пешее войско. У надолб, невдалеке от стен, развевались разинские знамена. На парусах вверх по Волге шел караван стругов, с которых на город глядели медные пушки.
— Эй, царицынский люд! Слышьте, воля пришла! Секи воевод, отворяй ворота!
— Отворяй ворота, не бойся! Наш батька только бояр побивает! — кричали снизу казаки.
— Мы страшимся, не стало бы худа над нами. Вы нам укрепление дайте, что худа не станет! — несмело крикнули сверху после молчания.
— Опосле проситься к нам будете — батька не примет! — ответили снизу.
Еремеев, ездивший за лошадьми и мясом к татарам, примчался из степи. Он рассказал, что ногайцы кочуют верстах в двадцати от Царицына, но мурза не хочет продать ни коней, ни овец, говоря, что страшится за то государева гнева.
Разин вспыхнул:
— Пойду-ка я сам торговать к собакам! Покажу, кого надобно больше страшиться!
Василий Ус уверял, что если пойти в верховья, то сами крестьяне дадут им хлеба и мяса. Степан хотел ему доказать, что в низовьях Волги войско не будет голодным. Для этого ему нужно было не меньше чем тысяч в двадцать стадо овец. Кроме того, множество нового люда прибыло пешим. Старая казацкая поговорка гласила, что пеший — не воин. Надо было их всех посадить на коней. Тысячи три коней были нужны сейчас же. Разин хотел показать Василию Усу свое уменье воевать, свою пригодность к тому, чтобы стать первым среди атаманов.
Неудача с ногайцами разозлила Степана. Она угрожала тем, что дней через десять войско могло остаться без мяса. Хлеб Степан рассчитывал взять из царицынских царских житниц и из волжских весенних караванов. Но лошади были также нужны, чтобы идти в верховья навстречу Лопатину со стрельцами. Пешая крестьянская масса могла замедлить движение по Волге или отстать. Идти вразбивку тоже было нельзя. Надо было держать все войско в одном кулаке, не давая ему рассыпаться на маленькие, подобные разбойничьим, ватажки.
Степан отправился сам к Василию Усу.
— Лавреич, надобно наскоро мне отлучиться. Возьми уж, прошу, всех моих казаков под свою атаманскую руку, чтоб город в осаде держать покуда — никто бы не вышел с вестью ни вниз, ни вверх, — обратился к нему Разин.
— Да станут ли слушать меня твои казаки? — с сомненьем спросил Ус. — Али нет у тебя своих есаулов!
— Раз я указал, что ты вместо меня остался, то как им не слушать! Ведь бывает — и головы напрочь секу… Уж ты потрудись, атаманствуй покуда.
И, не дождавшись согласия Уса, Степан Тимофеевич оставил его струг, вскочил на седло и, прихватив еще сотен пять конных, кинулся в степь за едисанскими ногайцами.
День шел ленивый и жаркий. Многотысячный табор вокруг Царицына дымился кострами. Многие заезжали по Волге с сетями, варили уху в больших войсковых котлах, те в камышах били из ружей и луков селезней и гусей. Осада велась сама собою.
Ус лежал на прибрежном песке нагишом, подставляя солнцу свое изъязвленное тело.
«И черт нас несет на низовья! — раздумывал он. — Прельстил меня Стенька, собака. От народа уходим! Нам бы к народу ближе, на чернозем, а мы в пески, в соль! Вот кабы лето всегда, да солнышко грело бы, да ходить, как в раю, в чем мать родила, то стал бы я здрав… А так-то страшусь — не сдюжу, помру… Не отдал бы я атаманство Степану. Ходил бы он у меня в есаулах… Уж я бы его подмял!.. А ныне придется мне уступить… Ох, чую, придется!.. Иду как на поводу… Сила в нем молодая. Как старого жеребца, меня взял под уздцы да повел».
В сумерках из царицынских стен вышли несколько горожан. Наумов злился на Разина, что, отъехав из табора, он оставил Усу свое атаманство. «Мужику в есаулы отдал ближних своих товарищей и природных донцов!» — ворчал он про себя.
