за овраг, на новый рубеж, на пригорок.
Степан, призывая своих людей за собою, пустился вперед, перескакивая через стонущих раненых и убитых недругов и друзей…
Без шапки, под черными кудрявыми волосами старый шрам на лбу покраснел, как свежая рана. Черная борода растрепалась, глаза сверкали.
— Вперед! — кричал Разин, устремляя коня сквозь вражеские ряды снова к пушкам.
Несколько десятков смельчаков кинулись вслед за ним. С другой стороны возвращался сюда же Наумов с донскими… И снова весь жар этой битвы перекинулся вдруг сюда, к пушкам. Разинцы с трудом оттесняли врагов, со всех сторон наседавших теперь на Степана.
Сотни дворян сшиблись с сотнями казаков. Скрестились пики. Уже в полумраке ударили сабли о сабли в бешеной стычке вокруг пушек.
Наумов, жестоко рубясь, пробивался с донцами к Степану.
— Батька, иду! — крикнул он.
Прежде других разинцев добрался до пушек сам атаман. Он саблей снес голову немецкому офицеру, конем затоптал одного пушкаря и заставил двоих пушкарей залезть под лафеты.
Пешие люди в лаптях с пиками, с косами, вилами бесстрашно бежали за атаманом. Их били пулями из мушкетов, рубили саблями, но, теряя десятки товарищей, он») пробивались вперед. Затаясь за лафетами, несколько черемис пустили стрелы в рейтаров и в пушкарей.
Пушкари побежали, бросая свои орудия… Победа!..
«Вот тут бы сейчас пособил мне Наумов с конными. Вот он где нужен! — подумал Разин. Он увидел, что Наумов рвется в его сторону. — Дьявол — не лез бы вперед, и давно бы мы пушки отбили!»
Забыв свою рану, Степан стал пристегивать постромки упряжных коней к пушке. Несколько человек чувашей и мордовцев ему помогали. Возле них шел горячий бой, люди рубились саблями, падали под копыта коней. Даже кони, взбешенные запахом крови, вгрызались друг другу в гривы и ляжки, а Степан с горсткой смелых упорно делал свое.
Он уже видел победу. Он знал, что, оставшись без пушек, воевода опять побежит, и он его будет гнать и добьет до конца…
Вытащив перепуганного пушкаря из-под лафета за шиворот, Разин швырнул его на лафет и сунул ему в руки вожжи.
— Скачи! — приказал он, указав ему в сторону своих войск. Молодой пушкарь испуганно заморгал, хватил кнутом и усердно погнал коней, крича на них, как ямщик на большой дороге.
Чуваши и мордовцы успели запрячь еще два орудия и погнали их вслед за первым.
Степан оглянулся назад и увидел, что он с горсткой «лапотников» отрезан от всех своих, увидал, как на них налетают откуда-то взятые воеводой драгуны… «Сатана! Ведь еще он припас засаду!» — подумал Степан.
— Батька! На коня! На коня! — отчаянно завопил, пробиваясь к нему, Наумов.
Степан ухватился за холку коня, но раненая нога отяжелела и не поднималась в стремя…
Над самой головой Степана раздался остервенелый лязг сабель — это свежая засада драгун столкнулась с донцами Наумова.
К ногам Степана упал Митяй Еремеев с разбитою головой. Степан взглянул вверх и увидел покрытое кровью, искаженное отчаяньем лицо Наумова.
Разин, подсаженный двоими мордовцами, вскочил наконец в седло, схватился за саблю, но не успел ее вырвать из ножен: драгунский клинок рубанул его по простоволосой голове. В глазах атамана перевернулось все — казаки и другуны. Заходящее солнце прыснуло ослепляющим золотом прямо в зрачки, и Степан ощутил, что, как пьяный, ползет с седла.
«Зарубил меня окаянный драгун!» — подумал он, падая навзничь.
Нет, это была не победа дворянского войска. Опытный воевода Юрий Барятинский хорошо понимал, что ему снова нечем хвалиться и нечего приписать к «дедовской чести», что он не победитель в этой тяжелой кровавой битее. К концу дня усталость всех дошла до такого предела, что если бы Разин призвал от стен острожка еще один свежий полк, если бы бросил он в бой хоть с тысячу свежей конницы, все воеводское войско пустилось бы в бегство…
Какая лютая схватка закипела вдруг над пораженным атаманом! Откуда взялось у разноплеменных мятежников столько ратного жара, который пристал бы лучшему войску при защите отечества от нашествия иноземцев?! И казацкая сила вдруг вся навалилась на этом участке боя… Половина драгун полегла под внезапным свирепым натиском. Воевода видел их трупы: удары пик их пронзали насквозь, взмахи сабель рубили почти пополам. Отколе сия богатырская сила?!
Если бы не было сабель, пищалей и пик, думается, мятежники и с голыми кулаками одолели бы все же дворян и драгунский засадный полк и отбили бы все-таки своего атамана.
Гора мертвых тел осталась на месте той схватки. Сколько было побито там «лапотной» рати!.. Сам воевода Барятинский, бодривший своих воинов, едва не пропал в этой сече, когда, как буря, без всякого склада и строя, толпы мятежников бросились напролом, защищая упавшего Разина. Пешие, конные — все помешалось. Пешие не страшились конских подков, всадники сами налетали грудями на выставленные копья пехоты, чтобы своими телами сломать ее строй… Барятинский видел, как какой-то широкоплечий, коренастый татарин, свалившись с убитой лошади, схватил под мышки мертвого дворянина и стал им махать, как дубиной, сваливая пеших стрельцов.
А этот бешеный есаул Наумов! Сколько воинов искрошил он саблей и затоптал конем, когда, словно чудом, прошел невредимым сквозь полк стремянных стрельцов и врезался в гущу драгун!
Дорвавшись до своего атамана, Наумов перекинул его к себе на седло. Дворяне, драгуны, стрельцы — все искали чести взять в плен воровского главаря. Но вокруг него словно проведен был заколдованный круг, в который не мог прорваться никто из воеводского стана… Мятежники отходили железной стеной, отражая удары до самой Свияги…
«Когда бы я так пал с коня, стояла бы так же нерушимо и бесстрашно вся дворянская рать в защиту меня?» — спросил себя воевода.
И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою…
И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев… На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки…
Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу… Ввязаться в бой с новыми силами он не решился…
Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны…
Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению…
Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку.
Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал… Но Барятинский так и сказал ему прямо:
— Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя — на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены…
Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань.
— Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! — возразил Барятинский. — Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь… Сиди уж еще в городке…
Милославский заплакал.
Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил
