— Самостоятельность и материальная независимость женщину портят, — возразил Эдуард Антонович. — Женщина должна держаться за мужчину, опираться на него.
Евгений Петрович поймал на себе короткий, но насмешливый взгляд жены, “Началось, — подумал он. — Сейчас она станет наводить разговор на воспитательные темы”.
Ударились в воспоминания.
— А как он бегал за тобой! — толкая Бородина в бок, вспоминала Ирина. — Помнится, так и пас тебя везде. Ты в столовую, Бородин в столовую. Ты в читальный зал, он в читальный зал.
— Было дело, — согласился Бородин.
Жена сдержанно улыбалась. Вот для чего она пригласила Ирину. Воскресить прошлое. Самостоятельно они этого сделать не могли.
— Я его не замечала, — согласилась Людмила, подкладывая гостям бородинские салаты. — За мной Крупников тогда ухаживал со старшего курса и Боря Вязников.
Бородин почти не помнил Крупникова, но Борьку Вязникова помнил. Борька по тем временам круто одевался. Отец служил военврачом не то в Сирии, не то в Ливии, привозил сыну шмотки фирменные, и Борька выглядел на курсе этаким петухом. Он не слишком увивался за Людмилой, скорее она уделяла ему внимания больше, чем другим. Но все же Бородин чувствовал конкуренцию. Присутствие ярко оперенного Борьки его разогревало. Заставляло быть в тонусе. Боже! Как он измудрялся привлечь внимание холодной и неприступной Людмилы! Он пел серенады под окном их общежития, чем привлек в сочувствующие всю женскую часть Людмилиного окружения, брал на себя организацию всех курсовых вылазок, сам готовил шашлыки, возглавлял в институте команду КВН, изо всех сил стараясь блеснуть, чтобы вызвать улыбку у скупой на эмоции Людмилы. Когда на третьем курсе на его предложение Людмила ответила согласием, Бородин не сразу поверил своему счастью. Из всех претендентов она выбрала его! Она не заставила его ждать долгих три года до окончания института, она согласилась жить с ним в общежитии… О Боже!
Бородин носился с Людмилой как курица с яйцом. А когда она забеременела, то и вовсе запретил ей любые бытовые поползновения. Она была его королевой. Он — осчастливленным ею подданным.
Ирина являлась свидетельницей их отношений. Помнится, даже завидовала подруге, поскольку ее Эдичка на такие экзерсисы способен не был.
— Как мальчики? — спросила Ирина после второй рюмки.
Бородин с Людмилой поймали друг друга глазами. Они должны были придерживаться единой линии насчет детей. Можно сказать, что у детей все хорошо — выросли и стали самостоятельными. Но, с другой стороны, кому пожаловаться, если не близким друзьям?
“Смотря что они скажут о собственном сыне”, — решил Евгений Петрович, наполняя рюмки.
— По-всякому, — уклончиво ответила Людмила. — Взрослые теперь.
— А ведут себя порой хуже детей! — подхватил доселе молчавший Эдуард Антонович. Видимо, наступили на его любимую мозоль.
— Да, Эдик, ты прав, — отозвалась Людмила. — От выпитого вина по ее щекам уже гуляли красные пятна. — Никакой благодарности. Кажется, все для них сделали…
— А они на голову какают, — закончила за нее подруга, — У нас Антошка единственный. Поздний, а сколько мы с ним натерпелись, и не пересказать!
— Ира, лучше не надо, — слабо возразил Эдик.
— А что такого? Все свои, — отмахнулась Ирина, Людмила и Бородин вновь переглянулись, “Видишь, — говорил Людмилин взгляд. — Не у нас одних проблемы с детьми. У всех это. И между собой наверняка всякое бывало”.
— Мы Антошку учили, во всем себе отказывали. В платную школу отдали, потом за институт платили. А он со второго курса сорвался и, ни слова не сказав, уехал.
Позвонил из Питера через неделю, сказал, что жив, и трубку положил.
— Фильмов насмотрелся, паршивец! — Эдик смял подвернувшуюся салфетку. — Пороли мало.
— Какое пороли! Пальцем никогда не трогали! В наше время люди на БАМ убегали, а наш сыночек поехал в мафию устраиваться после фильма “Бандитский Петербург”. Красивой жизни захотелось.
— Вернулся? — Бородин подвинул Эдику пепельницу.
— Вернули. — Эдик с благодарностью закурил.
— Поседели оба, — добавила Ирина, гоняя икринки по бутерброду.
— Как нам все это знакомо, — протянула Людмила.
— Пора подавать горячее, — встрепенулся Бородин и ушел на кухню.
Он зажег духовку и уставился на телефон. Он мог бы сейчас позвонить Наташе. Но не сделает этого. Он хозяин своего слова. У них с Людмилой только-только стало налаживаться. Все как бы притихло, притупилось. Вон и про детей Людмила рассказывает с улыбкой, как в то время, когда они шкодили по мелочам и не было так больно. А вот Бородин не сумел бы так, с улыбкой — о Толике. Толик ныл как больной зуб. Парню двадцать с небольшим, а его уже пришлось закодировать. Он бросил институт, в который Бородин его с таким трудом устроил! Да Евгений Петрович давно мог бы ездить на новой иномарке, не вкладывай он столько денег во взрослых детей! А он ездит на своем теперь разбитом и залатанном “жигуленке” и вряд ли в ближайшем будущем поменяет машину. Старшему сыну нужно набрать денег на квартиру. А где их взять? Продать дачу. Ту дачу, куда звал жить Наташу.
Все, шанс упущен. Наташу звать больше некуда. Он все отдаст. Как всегда, без остатка посвятит себя близким. Наташа — это был его бунт. Его прорвавшийся нарыв. Второй раз такое не повторится. Потому что такое, как с Наташей, бывает один раз в жизни. Зато он вылечил Толика. Непьющего Толика взяли на работу в новую телефонную компанию. По блату. Остается надеяться, что возможность зарабатывать реальные деньги заставит парня держаться. Сноха обещала забыть о разводе, если у них с Максом будет отдельная квартира. Что ж, Бородин сделал все, что мог — продал рубленый пятистенок с колодцем во дворе. Теперь он гол как сокол, зато собрал по частям свою семью. Он пожертвовал личным счастьем, и, Бог даст, его жертвы не будут напрасны.
Бородин вынул из духовки разогретые глиняные горшочки, поставил их на поднос и, не глядя на телефон, направился в гостиную.
…Теперь, шагая на работу, Бородин вспоминал этот вечер в кругу старых друзей, вспоминал, как обе стороны довольны были вечеринкой, как, проводив гостей, они с Людмилой даже перекинулись парой- тройкой замечаний по поводу Ирины и Эдика, а потом вместе молча мыли посуду. И каждый думал о своем.
Бородин переступил порог своего кабинета и тут же был приглашен на летучку к шефу. Он с удовольствием отдался рабочему ритму дня. Стало некогда думать о личных проблемах, зато навалилась куча производственных, которые нужно решить в срочном порядке. В середине дня его оторвал от дел длинный звонок междугородки.
— Алло, — своим деловым, немного суховатым голосом бросил в трубку Бородин.
На том конце провода поздоровались и назвали его по имени-отчеству. Бородин долго не мог понять, с кем говорит. Голос молодой, почти детский. Валерия? Какая еще Валерия? Лера Рожнова?! Кровь бросилась Бородину в виски и застучала там молоточками.
— Что с мамой?! — осевшим голосом спросил он, и в голове, как пена от бульона, было множество мыслей: как он мог так жестоко поступить с ней? Она одна, ничего не поняв, с грузом своих проблем, больная… Возможность беды с Наташей резанула его под самое сердце.
— С мамой все в порядке, — торопливо проговорила Лера. — Она в Сочи.
— В Сочи! — эхом вторил Бородин, и мысли роем понеслись в другом направлении: она на юге!
Он хорошо знал атмосферу этого южного города, где сам воздух пропитан флиртом, где все настраивает на любовь и романтические свидания. Ревность со скоростью алкоголя растеклась в крови, бросилась в голову. Он представил Наташу, пытающуюся забыть его, Бородина, в объятиях пылкого, поклонника, и почувствовал, что ему становится плохо. Все, что он спрятал так далеко и, казалось, надежно, в одно мгновение было извлечено на свет и заболело с новой силой, как вскрытая рана.
Он заставил себя попытаться вникнуть в то, что говорила Наташина дочь. Какой-то раненый. Физиотерапия, массаж… Бородин потряс головой.
— Лерочка, дочка, ты из дома звонишь?
— Да, я из дома…
