ж говорили, что обвалов как раз можно не бояться, ущелье-то лесом поросло. А только рокочет что-то впереди и по сторонам – все ближе и ближе. Сани мои опять стали, достал я шестопер, кликнул охрану, и с нею сам вперед пошел. Два факела у нас было. И вижу я, что перед самым моим носом камни катятся. Поперек ущелья. Сами катятся, Шилолова погибель! И вроде как закатываются потом вверх по левому скату ущелья. Тут у меня сердце совсем в пятки ушло, чего греха таить. Надо было, думаю, во всем офицера слушать и ворочаться.
Тонкие губы Ларафа неожиданно разошлись в ухмылке:
– А-а, это катунцы. От катунцов вреда людям не бывает. Если, конечно, прямо под них не лезть – тогда задавят. Тот офи… человек вас с потрохами купил, почтенный Хофлум. Просто вытянул из вас денежки, ясно? Знал ведь, что катунцы пойдут, вот и «предупредил», добрая душа. И пропустил, конечно, вперед – жалко ему, что ли?
Неожиданно заржал Перга:
– И точно, барин! Нашел чем подивить! А про чтой-то там такое в четыре человеческих роста – и вовсе брехня.
– Вам, может, и брехня, – пробурчал Хофлум. – Да только у меня двое людей ночью умерли и несколько лошадей пали. И на всех – полно малых красных точечек, будто их слепни искусали. Только не кусают слепни насмерть, и нет зимой никаких слепней.
2
День прошел в хлопотах.
У Хофлума действительно были жертвы. Пока санный поезд стоял перед беспричинно и неспешно катящимися камнями, вокруг саней и лошадей успело намести так, что двигаться они уже не могли.
У двоих возниц не выдержали нервы и они с воплями, по брюхо в снегу, побежали обратно в Сурки. Потом их нашли мертвыми, они не пробежали и пол-лиги.
Отец Ларафа скрепя сердце освободил всех рабочих мануфактуры и послал их откапывать санный поезд. В конце концов поставщикам, хоть они и сорвали сроки, надо было помочь. (Уж больно сладкая, по правде сказать, сложилась цена; Имерт окс Гашалла не хотел терять таких выгодных торговых партнеров.)
Оказалось, что за один день там не управиться. Поэтому тюки с самыми срочными материалами, без которых работа стояла, вывезли на двух мануфактурских волокушах.
Надо всем этим Лараф надзирал. То есть без особой надобности ковылял от одних саней к другим, мерз, отходил погреться у костра, покрикивал на рабочих, разговаривал с доходяжными конягами, присматривал за приготовлением обеда.
О дивных (и не очень) событиях, рассказанных Хофлумом, Лараф старался не думать. Не думал он о них и вечером, когда наконец вернулся домой.
Ларафу шел двадцать второй год. Он жил вместе с отцом, мачехой и двумя ее дочерями. Старшую звали Анагела, младшую – Тенлиль. В нее-то и был влюблен Лараф, поскольку влюбляться в Казенном Посаде было больше не в кого.
Два брата Ларафа уже давно покинули это малоприятное место. Как положено уважающим себя дворянам, они служили Князю и Истине и получали за свою службу солидное жалованье.
Один брат был палубным исчислителем на флагманском корабле Южного флота и успешно применял продукцию отцовской мануфактуры по назначению. За взятие Багряного Порта он, как и все другие старшие офицеры – к слову сказать, ничего путного в ту кампанию не сделавшие, – получил в канун юбилея Сиятельной Княгини листья трилистника к «Звезде морей». Весьма почетный знак отличия, весьма.
Карьера другого славного отпрыска семейства Гашалла была поскромнее. Он уже восьмой год служил в тяжелой кавалерии, но по-прежнему ходил в нижних чинах. Однако последнее его письмо, достигшее Казенного Посада в конце осени, заканчивалось весьма интригующе: «У нас появились двое новеньких. Нет нужды объяснять, что означает появление в армии людей с клинками в ножнах из акульей кожи».
Нужды объяснять и впрямь не было. Речь, конечно же, шла об эмиссарах Свода. А когда в армейских частях появляются, не таясь, люди из Свода, значит, эти части вот-вот могут быть использованы в каком-то горячем деле. То есть в таком, которое представляет волнующую возможность отличиться.
Ларафа не очень-то радовали новые перспективы, открывшиеся его брату. Он, Лараф, получил лишний повод для зависти, и больше ничего.
Сам Лараф, когда ему было семнадцать лет и он уже вовсю грезил службой в «Голубом Лососе», имел неосторожность попасть под камень-катунец.
Разумеется, ни отцу в свое время, ни Хофлуму сегодня он в этом не признался. Как не признался и офицеру Свода, когда тот неожиданно пришел справиться о его здоровье и порасспросить о том о сем под видом инспекции мануфактуры.
Потому что тогда возник бы правомерный вопрос «как». Как весьма прыткий и неплохо сложенный юноша, находясь в здравом размышлении, смог попасть под медлительный камень? Только мертвецки пьяный человек, заснувший где-то посреди дороги, мог стать жертвой редкого каменного потока.
Но о том, как случилось с ним это несчастье, Лараф всеми силами пытался забыть. Хватало и того, что случилось: нога была сломана, срослась неправильно и он охромел. Похоже, на всю жизнь.
– Лараф, ты снова ничего не ешь, – укоризненно покачала головой мачеха. – Целый день на морозе суетился, а аппетита так и не нагулял.
– Спасибо, я сыт… мама, – выдавил Лараф. – Мы с господином Хофлумом неплохо закусили за обедом.
Господин Хофлум не перечил. В доме семейства Гашалла кормили как на убой. Приказчик, изголодавшийся за две недели перехода через пол-Варана, старался не пропустить ни одного блюда.
Лараф сам не понимал, отчего он так холоден к еде. Обедал он под открытым небом на скорую руку, похлебал супа из сушеного гороха с солониной, отщипнул хлеба – и все. Аппетита не было.
– Ну ты бы хоть ножку индюшачью погрыз, я даже не знаю… А то придется все слугам отдать.
– Ну так и отдайте, – пожал плечами Лараф.
За ужином в доме Имерта окс Гашаллы говорили о двух вещах: о работе и о еде. Гораздо реже – о деньгах. Дворянам не пристало обсуждать такие неблагородные темы. О мужьях для Анагелы и Тенлиль за столом вообще никогда не говорили. Об этом Имерт и его новая жена перешептывались наедине.
Хофлум был не очень-то воспитанным человеком. Но льстецом-самородком был преизрядным.
– Индюшатина у вас в Казенном Посаде отменная. Отменнейшая! – сказал Хофлум, обращаясь к мачехе Ларафа.
– Эй, милая, подбавь-ка мне еще мясца и лисичек, – это уже в адрес служанки.
Лараф часто думал о том, что он сделал бы, если б от него все зависело. Например, если бы он был одним из тех, которых в крепости учат убивать врагов Князя и Истины.
Первым делом – и это понятно – он взял бы в жены Тенлиль (Лараф не принимал в расчет, что офицерам Свода браки запрещены). Вторым делом – и это тоже понятно – разыскал бы самого лучшего лекаря (то есть запрещенного мага, конечно же), и тот сделал бы так, что его нога срослась бы правильно и Лараф, наконец, перестал бы хромать. Ну а третьим делом…
Лараф не знал. Пожалуй, предложил бы Опоре Благонравия указ, запрещающий непрестанно обсуждать за едой еду. Ибо это несносно!!!
Лараф подошел к мачехе и поцеловал ей руку.
– Благодарю вас. Желаю всем приятных сновидений, – откланялся Лараф и вышел прочь. Тенлиль, как обычно, даже и не посмотрела в его сторону.
3
Единственными «привилегиями», которых Лараф добился на свое несчастливое совершеннолетие, была комната с отдельным выходом на улицу, своя собственная служанка, право запираться на ключ, когда ему заблагорассудится, и не отвечать на стук в дверь даже отцу.
Всеми этими привилегиями, как хорошо помнил Лараф, обладал его брат, пока не отбыл на службу в кавалерию. А потому и комната, и даже служанка как бы достались ему в наследство от брата.
Несмотря на то, что он был давно уже не мальчик и, по идее, никто (кроме офицеров Свода, Шилол их побери) не имел права копаться в его вещах, Лараф хранил все свои сокровища в потайном местечке, а не в сундуке и не в узкой платяной стойке.
