секретаршей, попросившей починить заедающие жалюзи. Позднее съездили к зданию Таможенного комитета, в подъезд которого генерал вошел сам.
День пролетел незаметно.
Ближе к вечеру, когда брусничный свет заходящего солнца залил город, отражаясь в окнах, витринах, стеклянных фасадах торговых домов, банков и представительств компаний, вернулись в офис.
Генерал, потягиваясь, проследовал в свой кабинет, чтобы поработать с бумагами, привезенными из Таможенного комитета.
Послонявшись без дела, водитель спустился вниз и вышел на стоянку. Возле «СААБа», припаркованного прямо под окнами кабинета генерала, вертелся невзрачно одетый мужчина.
Субъект показался водителю подозрительным. Вразвалочку, бессознательно копируя шефа, он подошел к незнакомцу. Выудив из пачки сигарету, водитель закурил, выдохнув дым прямо в лицо глядящему исподлобья мужчине.
— Ну че, нравится тачка? — попыхивая «Мальборо», вальяжно спросил бывший прапор.
— Министерская?! — то ли спросил, то ли высказал предположение незнакомец.
— Почти! — хохотнул польщенный Степан и вдруг, насупившись по-бульдожьи, рявкнул:
— Ладно, щас гляделками дырку в машине протрешь. Проваливай, приятель!
Мужчина перечить не стал. Он лишь поднял воротник куртки, поглубже засунул руки в карманы и, слегка сутулясь, пошел по тротуару, шаркая подошвами дешевых кроссовок.
Дойдя до угла здания, незнакомец остановился и внимательно посмотрел на освещенные окна кабинета.
Петр Михайлович, любовавшийся закатом, обратил внимание на застывшую у дома фигуру. Впрочем, в надвигающихся сумерках трудно было кого-либо узнать. Вечер красил лица людей в одинаковый блекло- серый цвет.
Но точно стальная игла прошила позвоночник генерала.
Он чертыхнулся, поставив на подоконник широкий стакан с недопитым благоухающим травами мартини. Налившейся свинцовой тяжестью рукой Банников вытер проступивший на висках пот.
Человек, вызвавший неприятные ощущения, исчез, растворившись в толпе прохожих. Тряхнув головой, точно отгоняя наваждение, генерал взял стакан и вновь пригубил мартини.
Ароматный напиток немного горчил, отдавая пряным запахом полыни. Банников, давно пристрастившийся к этому напитку, никак не мог понять, с чем у него ассоциируется едва уловимая горечь золотистого мартини. Сегодняшний вечер дал ответ.
Так пахла степь вокруг заброшенного афганского кишлака, где он поджидал перебежчика вместе со взводом старлея Новикова, давным-давно сгинувшего где-то в бесчисленных зонах.
Исправительно-трудовая колония № 68 располагалась между реками Ляля и Тура у самого начала Большого Сибирского тракта. До ближайшего городка, районного центра Верхотурье, было двести километров.
Заключенный по кличке Струна лениво переругивался с водителем лесовоза, обещавшим привезти чай для чифиря и не выполнившим свое обещание.
Бригада четвертого отряда работала на лесоповале — участке леса, огороженном колючкой и тремя наспех сколоченными сторожевыми вышками. Работали не торопясь.
Прежнего спроса за выполнение нормы не стало, а склады при пилораме и так были до потолка забиты досками. У леспромхоза не хватало горючего, чтобы вывезти готовую продукцию.
Некогда четко отлаженная система эксплуатации рабского труда заключенных, созданная незабвенными «железными» наркомами НКВД Ежовым Берия, развалилась вместе со всей экономикой страны. Приставку «трудовая» можно было смело убирать из названия колонии.
Конечно, для законченных блатарей такая перемена значения не имела. Но для бедолаг, которые стали жертвой жестокой тоталитарной машины, безделье стало сущим адом.
Дни тянулись, как прилипшая к зубам жвачка. Казалось, срок не кончится никогда.
Струна принадлежал к первой категории.
— Шоферюга! Я тебе в следующий раз бензопилой башку подстригу! — орал он, наслаждаясь своим звероподобным рыком. — Третий день чифирь-бак заправить нечем. Не понимаю такого юмора!
Водитель лесовоза невозмутимо попыхивал сигареткой, иногда прерывая пламенную речь зека короткими вставками.
— Не завозят чаишко в магазин… — Водитель чуть растягивал гласные буквы. Этот характерный среднеуральский говорок разительно отличался от резкого выговора Струны, уроженца Смоленщины. — Какао есть, а чая нету.
— Ты что мне впаиваешь! — продолжал базар Струна. — Какое какао! Машку своей какавой отпаивать будешь, когда я тебя пошинкую!
Представление успеха не имело. Заключенные разбрелись по территории лесозаготовок, а у конвоя Струна уже в печенках сидел.
Старший выводного конвоя, сухопарый прапорщик, осипшим от весеннего холода голосом почти жалобно попросил:
— Кончай поганку наворачивать! Тошнит, Струна, от твоих воплей! Тебе же объяснил человек: нету чая в магазине. Где он тебе возьмет?..
Зек переключился на прапорщика:
— Здравия желаю, товарищ Феликс Эдмундович! Небось сам вечерком с сахаром вприкуску хлебаешь…
— Глохни! — чуть повысив тон, произнес прапорщик. Он отогнул полу шинели и расстегнул ширинку, намереваясь помочиться на колесо лесовоза.
— Унижаешь мое достоинство! — скорбно заметил зек. — Я с тобой беседую, а ты отливаешь! Беспредел ментовский!
Архипелаг ГУЛАГ!
Прапорщик молча сделал свое дело и, переваливаясь с ноги на ногу, медленно двинулся в сторону костра, где обрубщики сучьев жгли сосновые ветки.
— Нет, начальник, постой! — Струна нарывался на скандал. — Почему ты мной брезгуешь? У нас в России теперь демократия и свобода! А ты, сталинский выхухоль…
— Закрой ляпу! Оборзел, зэгара вонючий! — рявкнул начальник конвоя. Он пригнул лобастую голову и круто развернулся. — Вернемся в лагерь — Вепрю доложу!
Эта фраза произвела магическое действие. Струна сник и даже съежился.
— Прости, Семеныч! Тоска заела без чифиря! Хочешь сигаретку цивильную?
Он заискивающе протянул пачку «Союз — Аполлон».
— Боишься Вепря, — хмыкнул прапорщик, вытягивая из пачки сигарету.
— А кто же его не боится! — вздохнул Струна.
— Это точно! — неожиданно поддержал его начальник конвоя. — Вепря все на зоне боятся, кроме Новикова.
Подполковник Федор Васильевич Котиков держал зону в ежовых рукавицах, а до его прихода колония слыла местом, где блатные творят беспредел.
Низенький, сто шестьдесят два сантиметра ростом, он тем не менее обладал комплекцией борца- тяжеловеса. Его бицепсы равнялись в охвате размеру головного убора. А голова у Федора Васильевича была бычья. Она прочно сидела на кряжистой шее, топорщившейся в области загривка тремя мясистыми складками. Столь же внушительными были и остальные части тела. На икры, к примеру, не натягивались голенища сапог. Федор Васильевич так и носил сапоги — в гармошку, как дворовый король сталинских времен.
Начинал он карьеру оперуполномоченным. Тогда же, в молодости, при задержании один урка вцепился ему зубами в нос и отхватил самый кончик важного органа.
Федору Васильевичу предлагали сделать пластическую операцию, на что он резонно заметил:
— Не сопаткой детей делать! Пусть остается как есть!
