Той частью сознания, которая оставалась трезвой, я с ним согласился. Действительно, натощак выпитые двести граммов водки возбудили во мне желание покоя и долгого, тихого общения у камина, начищенную медную решетку которого я заметил в одной из дальних комнат.
– Однако в этой квартире сверх крайне необходимого времени оставаться не следует. Возьми вот это. – Шульгин указал на коричневато-зеленый костюм-тройку, оказавшийся на удивление совершенно моего размера.
– Воевать нам больше наверняка не придется, а вот явиться пред светлы очи здешнего правителя – вполне возможно. Так что давай. И туфельки вон внизу, югославские, тоже подойдут. И плащ возьми, и шляпу. Имидж твой по-прежнему – иностранный дипломат неизвестной державы. Подробности – позже.
– А почему в этой квартире оставаться нельзя? – спросил я, заканчивая одеваться. – Что за примета?
– Примета? – Шульгин даже рассмеялся. – А может, ты и прав. Именно примета. Шутка в том, что мы так до сих пор понятия не имеем, каким образом эта штука функционирует. Даже не выяснили, где у нее, так сказать, «порт приписки». Перемещается вдоль и поперек пространства и времени словно бы по собственному усмотрению. И внутри ее время течет непонятным образом. Обычно вообще-то соответствует «забортному», но бывают и сбои. То чуть замедляется, то ускоряется. Один раз вообще Андрей с Ириной через нее на семь лет вперед выскочили, слава богу, вернуться сумели без последствий… И никто гарантировать не может, что в следующий миг произойдет. Вдруг она самопроизвольно в 66-й или 91-й год опять отскочит или прямо в мезозой провалится? Поэтому мы и стараемся без крайней нужды здесь не задерживаться, а тем более на ночевку оставаться. Жутковато как-то… И еще меня страшно нервирует, что одновременно со мной это пространство, – он обвел рукой вокруг, очерчивая сферу, – еще бог знает сколько людей занимают. И из нынешних пролетариев, что в ней коммуналку устроили, и особенно из прежних «хозяев»… – последнее слово он произнес со смесью брезгливости и странного почтения, что ли? – Так что давай не будем без нужды судьбу испытывать.
Мои ощущения настолько совпадали с высказанным Шульгиным, что оделся я гораздо быстрее, чем обычно. Внизу нас ожидала машина, черный, сверкающий никелем отделки двухдверный «Мерседес-Кабриолет» с утопленными в нишах крыльев запасными колесами, широкими подножками и поднятым кожаным верхом. Судя по справочникам, которые я изучал в Новой Зеландии, – выпуска конца тридцатых годов этого века.
Человек десять охраны, тоже одетой в форму войск ГПУ, сопровождали нас на тяжелом армейском вездеходе. На турельной стойке между задними сиденьями возвышался крупнокалиберный пулемет с ребристым кожухом и длинным раструбом пламегасителя.
– Поедем в надежное место. Там и обсудим все, и кое с кем из старых знакомых повидаешься. Только сначала через центр проскочим, поглядим обстановку. Возьми на всякий случай, положи на колени и сними с предохранителя, – он указал назад, где на стеганых подушках сиденья грудой были свалены несколько автоматов вперемешку с желтыми пластмассовыми магазинами и брезентовыми гранатными сумками.
– Главные очаги мятежников подавлены почти повсеместно, но мало ли… Половина наверняка по домам и чердакам разбежалась. Кто затаится до лучших времен, а кто с отчаяния в вервольфов играться вздумает… Вон, слышишь?
Действительно, время от времени в разных концах города еще слегка бабахало, но, судя по звукам, – совсем на окраинах. Беспорядочные хлопки винтовочных выстрелов, заполошные, перебивающие друг друга автоматные залпы, а то вдруг даже звонкие, с оттяжкой, удары пушек, полевых или танковых.
Шульгин резко дал газ, покрышки взвизгнули по мокрой брусчатке. На Дмитровке мы повернули влево, на углу Кузнецкого снова влево и не спеша покатились вниз к Петровке.
– …Операцию «Никомед» мы готовили больше двух лет. Поименована она в честь одного древнего грека, принадлежавшего к философской школе киников и отличавшегося даже среди своих единомышленников редким цинизмом. Как-то он довел своими хамскими выходками одного из достойных афинских граждан до нервного срыва, тот естественным образом дал ему в морду. После чего означенный Никомед повесил себе на щеку табличку, над синяком: «В это место ударил меня бесстыжий Кратет». И все афиняне жалели Никомеда и осуждали грубого Кратета. Ну вот и мы тоже…
– Что, осуждали?
Шульгин, откинувшись на спинку сиденья и едва придерживая руками руль, рассмеялся.
– Отнюдь. Использовали его методику. Целых два года всеми силами способствовали тому, чтобы враги нынешнего советского режима создавали подпольные организации, вооружались и, наконец, выступили, вывели честных коммунистов, недовольных предательской политикой Троцкого, на улицы…
– И что? – спросил я, уже догадываясь о возможном ответе.
– А вот что… – Шульгин затянутой в узкую черную перчатку рукой показал за окно машины. Улицы, по которым мы неторопливо проезжали, несли на себе следы скоротечных, но жестоких боев.
После вчерашнего вечера и ночи у меня в памяти остались лишь довольно сюрреалистические сцены вспыхивавших перестрелок, бессмысленных ударов «растопыренными руками» во все стороны, будто драка пьяных мужиков после престольного праздника.
Сейчас же кое-какая реальная картинка начинала у меня складываться.
Со стороны правительственных войск четкий, скоординированный замысел наверняка был. Причем основывался он, что теперь очевидно, на хорошем знании обстановки и замыслов противника.
На каждом направлении главного удара противника непременно оказывались готовые к отпору силы, превосходящие неприятеля по вооружению и опережающие в тактическом развертывании. Центр Москвы представлял крайне удобный театр военных действий как для атакующих, так и для обороняющихся, вопрос был лишь в одном – в качестве разведки и в наличии единого, обеспеченного решительным управлением и надежной связью плана. На этом мятежники и прокололись. Шульгин (то есть его организация) знал о них все, заставлял выявить и главные силы, и резервы, а потом бил насмерть.
На колеса автомобиля неторопливо наматывались кривые и узкие улицы осторожно приходящей в себя после очередного шока Москвы. Вот сгоревший каркас трамвая, оставшегося на рельсах, но обсыпавшего все кругом осколками своих окон. На булыжнике – клубки медных проводов. Хорошо, хоть не видно внутри трамвая трупов: люди, значит, успели разбежаться.
Вот перекресток, где совсем недавно случился скоротечный встречный бой, и победили в нем явно «наши», потому что тротуары и мостовая покрыты россыпью свежих золотистых автоматных гильз, а у стен домов грудами серого тряпья валяются убитые. Кое-кто до сих пор сжимает в окостеневших пальцах оказавшиеся никчемными в уличных схватках длинные винтовки с примкнутыми штыками.
Двенадцати-тринадцатилетние мальчишки возникают на мгновения из подворотен, то торопливо обшаривают убитых, то тащат что-то из магазинных витрин.
Насколько все это похоже на аналогичные картины охваченных гражданскими войнами городов Азии и Африки, где мне доводилось бывать. Ничто не меняется под солнцем.
Дом на Лубянской площади встретил нас выбитыми окнами трех нижних этажей, запахом дыма и копоти, опять же грудами и рядами трупов, которые лежали здесь особенно
