– Может быть, не надо? – страх на лице пленника был совершенно ненаигранным. – Я и без этого обещал полное содействие.
– Пустяки. У нас же все давно договорено. Вы не врете, машинка вас не наказывает. А прочее просто на всякий случай. Если у вас вдруг возникнут сомнения в необходимости полной искренности, так чтобы далеко не ходить… Вы же помните, честность – лучшая политика.
Чекменев подымил папироской, деликатно пуская дым в сторону, потом тоном, не предполагающим ответа со стороны подследственного, спросил, как бы к слову:
– Господин Катранджи, его костоломы и вы лично по отношению к объектам воздействия всегда снисходили к их естественным мольбам о гуманности?
Это – подействовало. Даже лучше, чем Игорь Викторович ожидал. Похоже, пациенту было что вспомнить.
– Ну, хорошо, хорошо, тогда единственно прошу – задавайте свои вопросы, не торопясь, и давайте мне возможность обдумывать ответы. А то вдруг сорвется что-то машинально…
– Да, тогда вам не позавидуешь, – сокрушенно-сочувственно покивал Чекменев головой. – Однако приступим, – тут же продолжил он с улыбкой, которую один из классиков российской литературы определил бы как «негодяйскую».
Вид сломленного человека, даже если это жестокий враг, всегда был генералу неприятен. Чисто эстетически. Потому он надеялся, что турок не сломлен. Исходя из того, как он юлил на предыдущих допросах и пытается юлить даже сейчас, выторговывая себе хоть минимальную степень свободы для маневра. Да и то, что удалось узнать о характере этого человека из подробного досье, составленного по данным своей разведки и «дружественных» спецслужб, отнюдь не предполагало легкой победы.
Просто человек в тяжелой ситуации пытается выжить любым доступным способом. Хотя бы «теряя лицо». Да и то, «потеря лица» – категория относительная. Иезуит, к примеру, имел право, в интересах дела, даже публично отречься от истинной веры и перейти в мусульманство, всего лишь прошептав: «Ад майорем Деи глориам!», то есть «К вящей славе божьей!» – и все, и греха на тебе нет.
Да и окончательно сломленный Карабекир Чекменеву был не нужен. Проигравший и униженный разведчик, «опущенный», выражаясь языком преступного мира, но оставленный в живых, рано или поздно найдет способ отомстить, подчас не считаясь и с собственной судьбой. Подобные случаи давно и хорошо известны.
А генерал имел на майора виды, предполагающие вполне равноценного и адекватного партнера. Поэтому сейчас он ограничился допросом беглым, вполне формальным, касающимся, по преимуществу, лишь некоторых подробностей личной и трудовой биографии майора Карабекира.
Осциллограф показал несколько всплесков, намекающих на то, что пациент либо испытывал некоторые сомнения по форме своего ответа, либо колебался, не слишком надеясь на собственную память. Все это было извинительно, тем более что Чекменев предварительно болевой эффектор все-таки отключил.
– Хорошо, уважаемый. Считаем, что данный сеанс мы закончили. – Генерал снова закурил сам и протянул папиросу турку. Папироса, кстати, была именно турецкая, и из самых дорогих. – Сейчас вас отвезут в тюрьму и таких уже не предложат. Пользуйтесь моей добротой.
Пока Максим отстегивал контакты и датчики, Чекменев сидел с совершенно стертым выражением лица. Никаким.
Будто тракторист на пашне, закончивший борозду и, перед тем как погнать обратно, бездумно дымящий махорочной скруткой, глядя на соседнюю лесополосу и совершенно ее не замечая, поскольку примелькалась она, за двадцать прогонов туда-сюда, до полной неразличимости.
Фарид встал с кресла с явным облегчением, и видно было, что ничего ему так сейчас не хочется, как вернуться в свою камеру, ставшую ближе родного дома, съесть тюремную пайку, поскольку передач ему получать неоткуда было, вытянуть кружку чифиря, растянуться на койке и радоваться, что еще один день прожит без существенного ухудшения положения. А завтра – оно завтра и будет.
Встал из-за стола и Чекменев.
Держать паузу – главное умение не только для актера театра Вахтангова, но и для специалиста смежной, так сказать, профессии.
Фарида конвоир повел на выход.
Генерал, отпустив их шагов на пять, двинулся следом.
И уже в прихожей, откуда дугообразная лестница уходила на второй этаж, в мезонин, а входная металлическая дверь распахнулась, открывая путь к ждущему пассажира чреву тюремной машины, Чекменев сказал негромко в спину конвоиру-автоматчику:
– Отставить. Веди обратно. Туда.
Турок обернулся, спинным мозгом почувствовав, что судьба еще раз меняется.
Гяур, который умеет быть коварнее, чем любой мусульманин, именно потому, что не сдерживают его ни адаты, ни шариат, и вообще их исторический опыт на тысячу лет длиннее, улыбался, демонстрируя большую часть своих зубов.
– Туда, – повторил Чекменев, указывая солдату на лестницу, похлопал себя по карману, будто проверяя, на месте ли пистолет, и радушно предложил Фариду: – А вы идите, идите, хуже не будет…
Многие считают, что пресловутые «театральные эффекты» – это плохо. Неизящно, мол, не соответствует тонкому вкусу, высоким эстетическим принципам, и вообще.
А на самом деле – именно примитивные, театральные, мелодраматические, вышибающие слезу у неискушенной публики штуки обычно достигают цели убойно и с минимальными затратами интеллектуальной энергии.
Вот и сейчас. Что более всего способно произвести впечатление на тюремного сидельца? Не тупого бандита с большой дороги, а человека, пусть и азиата, но имеющего понятие о европейской культуре и успевшего пожить приличной, цивилизованной жизнью. Судя по принадлежавшим ему домам и магазинам в Киеве и Петрограде, счетам в банках и многом другом, о чем имелись достоверные сведения…
