еще во времена Фу Си,[3] остается неизменным уже на протяжении почти пятидесяти веков.
Теперь мы должны продолжить наш достаточно общий обзор более детальным исследованием того, что представляет собой такая особая форма традиции, как религия, и мы должны также объяснить, каким образом чисто метафизическое мышление можно отличить от мышления теологического, то есть от религиозных концепций, а также чем метафизика отличается от философского мышления в том его значении, которое широко используется на Западе. Именно в этих фундаментальных различиях мы, в отличие от самых разных, чаще всего ложных, представлений современного западного человека об интеллекте, обнаруживаем важнейшие характеристики интеллектуальной культуры Востока.
Традиция и религия
Очень трудно достичь хотя бы некоторого согласия в том, что касается точного и строгого определения религии и ее существенных элементов, причем этимология, которая часто бывает полезной в подобных случаях, предоставляет лишь незначительную помощь на этот раз, поскольку все предлагаемые значения самого слова «религия» оказываются чрезвычайно туманными. Религия, согласно изначальному смыслу слова, есть «то, что связывает»; но означает ли это слово то, что связывает человека с высшим принципом, или то, что связывает людей друг с другом? Если мы обратимся к древним грекам и римлянам, от которых слово «религия» пришло к нам, то станет почти очевидно, что понятие религии тогда включало в свое содержание оба значения, о которых мы упомянули, и что второе из этих двух значений чаще всего не играло решающей роли. Фактически религия или, точнее сказать, то, что понимали под этим словом в то время, была нерасторжимо связана с совокупностью всех общественных институтов, внутри которых признание «богов города» и соблюдение законно установленных форм богослужения играли самую важную роль, обеспечивая гарантию стабильности общественной жизни; именно это обстоятельство и сообщало данным институтам подлинно традиционный характер. Но с тех пор, во всяком случае уже в период так называемой классической античности, люди постепенно утратили знание об интеллектуальном принципе, на котором основывалась их традиция; в этом обстоятельстве можно увидеть одно из самых ранних проявлений неспособности к метафизике, обычного недостатка для людей Запада, который приводит к странному беспорядку в мышлении как к своему неизбежному и бесспорному следствию. Уже у греков ритуалы и символы, унаследованные от более древних и забытых к тому времени традиций, быстро теряли свое изначальное и точное значение; воображение этого художественно одаренного народа, свободно выражавшего свой дух через произвольные поэтические фантазии, покрыло эти символы почти непроницаемой вуалью, и именно по этой причине философы вроде Платона открыто заявляли, что они не знают, как объяснить то, что сообщают о природе богов самые древние из имеющихся в их распоряжении письменных источников.[4] Таким образом, символы деградировали до простых аллегорий, и благодаря действию неизбежного в таких случаях антропоморфизма они затем превратились в «мифы», иначе говоря — в легенды, где каждый мог верить в то, что ему понравится, лишь бы на практике он продолжал придерживаться поведения, предписанного узаконенными постановлениями.
В этих условиях вряд ли что-то могло выжить кроме формализма, который становился постепенно все более и более внешним по мере того, как он терял свое первоначальное значение даже для тех, кто был обязан следить за сохранением традиции по предписанным правилам; таким образом, религия, утрачивая свое глубочайшее значение, не могла не стать исключительно общественным предприятием. Это объясняет, почему человек, который менял свое место жительства, должен был в то же самое время поменять и религию, и он мог делать это без малейшего колебания; ожидалось, что он примет обычаи тех людей, среди которых он собирался поселиться, чьим законам он впредь должен был быть верен, и установленная там религия составляла неотъемлемую часть этих законов точно так же, как и государственные, судебные, военные и другие институты. Помимо этой религии как «общественной связи» среди жителей того же города существовала и другая, в каком-то отношении возвышающаяся над местными разновидностями культа и поэтому общая для всех народов Эллады религия, обеспечивающая единственную, действительно эффективную и непрерывную, связь между ними; такая религия пока еще не была «государственной религией» в том смысле, в котором эти слова будут употребляться в последующие времена, но тем не менее ее уже можно рассматривать в качестве одной из многих предпосылок появления и окончательного формирования этой более поздней идеи.
В Риме мы встречаем те же самые условия, что и в Греции, с тем различием, что непостижимость тех символических форм, которые римляне заимствовали из традиции этрусков и других народов, не являлась здесь результатом некоторой эстетической тенденции, вторгающейся в царство мысли, но скорее была следствием их полной неспособности к постижению любых вещей интеллектуального порядка. Этот врожденный недостаток римской ментальности, направленной исключительно на практические вещи, слишком очевиден и даже бесспорен, для того чтобы здесь была необходимость распространяться об этом; влияние греков, проявившееся позднее, могло только в очень незначительной степени исправить этот порок. Как бы то ни было, и в Риме «боги города» заняли главную позицию в публичном богослужении, в культе, который накладывался на уже существовавшие родовые культы, более глубокое значение каковых уже к этому времени не осознавалось; и эти «боги города» в результате расширении своего территориального влияния в конце концов становятся «богами империи». Ясно, что такой культ, как, например, культ императоров, мог найти свое применение только в социальной сфере, и мы знаем, что если Христианство и преследовалось в то время, когда элементы многих других религий безболезненно включались в римскую религию, то это происходило именно потому, что только Христианство настаивало как практически, так и теоретически на отрицании «богов империи», разрушая тем самым фундамент установленных общественных институтов. Такое отрицание не было бы тем не менее неизбежным, если бы собственные границы применения чисто общественных ритуалов были бы ясно определены и обозначены; это отрицание стало неизбежным из-за многочисленных и разнообразных смешений, возникавших на границах различных областей империи; смешения, порожденные непониманием определенных элементов тех ритуалов, которые происходили иногда из очень разнородных источников и сообщали таким ритуалам характер суеверий, предрассудков в прямом смысле этого слова.
Цель данных заметок не сводится к тому, чтобы просто показать, какой была концепция религии в греко-римской цивилизации; мы хотим скорее продемонстрировать, насколько глубоко отличалась эта концепция от точки зрения сегодняшней цивилизации Запада, несмотря на определенное сходство выражений, употребляемых и в том и в другом случаях. Можно утверждать, что Христианство, или, если кому-то больше нравится, иудео-христианская традиция, приняв слово «религия» вместе с латинским языком, откуда это слово заимствовано, вложило почти полностью новое значение в это слово; существуют и другие примеры подобного изменения значений, и один из самых поразительных следует зафиксировать в случае со словом «творение».[5] Теперь преобладающей идеей становится уже идея связи человека с высшим принципом, а не идея общественной связи, хотя последнее понятие также сохраняется, будучи сведенным до уровня идей второстепенного значения. Но даже и теперь все, что мы сказали, остается только приблизительным по своему значению; чтобы определить более точное значение понятия «религия» в соответствии с тем, что это слово означает сегодня, было бы, очевидно, бесполезно далее углубляться в этимологию, потому что последующее употребление этого слова оставило его изначальное значение далеко позади; в этом случае, как и в любом другом, только непосредственное исследование того, что действительно существует, может предоставить точную информацию.
Необходимо с самого начала сказать, что большинство определений или, скорее, попыток определений, предлагаемых для понятия «религия», страдает общим недостатком применения к вещам совершенно различного характера, причем некоторые из них не имеют в действительности ничего религиозного. Так, например, есть социологи, утверждающие, что «то, что характеризует религиозный феномен, есть его сила принуждения».[6] Можно показать, что этот признак принудительности очень далек от того, чтобы принадлежать всем религиозным институтам в
